Шоковая волна - Дороти Девис

Гилли попытался дозвониться кому-нибудь из тех, кого мы ждали, хотя было уже за полночь. Нора прокомментировала слово «дикий» в моих заметках о событиях в тюрьме, а потом добавила:

— Должна сказать, что доктор Форбс кажется мне последним, кто понимает то, что происходит.

— И как это по-вашему характеризует его, Нора?

— Я не мастер давать оценки таким личностям, как доктор Форбс. Да и найдется ли такой мастер? Но я хотела бы сказать… — кому это нужно?… Нет… На самом деле я хотела сказать, что каждого интересует только свое… и за это он готов драться.

Когда Гилли присоединился к нам после безуспешных звонков по телефону, он был расстроен.

— Никто ничего о них не слышал, — сказал он и проворчал под нос что-то об университетских олухах. — Я все равно уверен, что они придут сюда, — добавил он, но в его голосе было еще меньше убежденности, чем прежде.

Мы съели яичницу-болтунью и ждали, снова заварив кофе. Разговор шел о чем угодно, но не о главном. Я даже рассказала о своей случайной встрече в студгородке с двумя студентами с факультета общественных наук, которых ничуть не тронула чья-то смерть на физическом факультете.

— Вот так и живем, — сказала Нора. — Думать о других? О, эти времена уже прошли, разве что радикалов что-то еще волнует.

— А я по-прежнему влюблена в поколение, которому до всего есть дело, — сказала я.

— Таким был Папа, — промолвил Гилли. — Однако я все же не понимаю, почему он не позволил Йегеру провести собрание в кабинете. Возможно, он ему самому для чего-то понадобился.

— Вполне возможно, — сказала я. — Ведь он зачем-то пошел туда.

Мне все же придется, подумала я, рассказать О’Мэлли о том, что Ловенталь звонил Форбсу и просил его зайти к нему в университет. А вдруг это одна из невротических выдумок Форбса? Нельзя позволить, чтобы это стало и моей проблемой. Завтра же я еще раз попробую убедить Форбса самому все рассказать шерифу.

— Знаете, мы готовились к грандиозному спектаклю с участием старика, — промолвил Гилли, глаза его потеплели от воспоминаний. — Мы собирались поставить «Бурю» Шекспира и дать ему роль Просперо. Он ходил по деканату и говорил всем: «Я буду играть Шекспира, я пойду по стопам своего сына». Он участвовал во всем, кроме разве продажи билетов. А потом однажды вдруг сказал: «Гилли, все кончилось. Как могу я запомнить наизусть все эти слова?»

— Он был очень приятным человеком, — промолвила Нора.

— О, да. И он парень не промах.

— Однако… — непроизвольно вырвалось у меня.

Гилли понимающе кивнул.

— Кстати, Борк любит рассказывать об этом казусе, а если кто-то не находит в нем ничего такого, чему следует удивляться, тут же сообщает: «Только представьте себе, этот человек держит в своей памяти тысячи математических уравнений!» Борк чертовски впечатлителен.

— Мне нравится Борк, хотя я почти не знаю его, — сказала я.

— Он на то и поставлен здесь, чтобы всем нравиться. А вот на похоронах сегодня вечером его не было.

— Вы не дали бы за него и четвертака, не так ли, Гилли?

— Я не терплю третьесортных посредственностей в первоклассных учебных заведениях. Они как вяло текущая заразная болезнь, симптомы которой распознаются слишком поздно.

— Гилли, скажите, только без предвзятости, как Ловенталь относился к Форбсу?

Он широко улыбнулся.

— Я? Без предвзятости? — но он тут же посерьезнел. — Старик многое принимал как должное, особенно когда речь шла об уважении к нему. Ричард как-то рассказывал, что отец грозился убить его, если он подастся в науку. Как бы удачлив он ни был, ему этого всегда было мало. Но, думаю, старик уважал Форбса. Есть одна область, где Форбс был искренне верен себе — это наука. Она единственное, чему он отдается полностью, до конца.

— Я знаю. Для некоторых людей — это самая трудная задача их жизни. Вы никогда не предлагали актеру сыграть самого себя?

— Вот как? Вам он нравится, Кейт? — промолвил Гилли.

— Что-то в нем есть, — ответила я, оставив, однако, вопрос открытым. Потому, что сама не знала ответа.

Я посмотрела на циферблат. Было два часа.

— Подождите, когда передадут новости по радио, — предложил Гилли. — Боюсь, что только так мы что-нибудь узнаем. — Он был удручен.

Мы все втроем понесли свои тарелки в мойку на кухне. Нора по дороге обняла Гилли за плечи. Мне вдруг вспомнился могильный холодок губ Форбса, когда он меня поцеловал.

Потом мы уселись вокруг кухонного стола в ожидании, когда заговорит радио.

— Я почему-то почувствовал себя стариком, — промолвил Гилли.

— Старым и грязным? — спросила Нора.

— Нет, даже не это.

— А у меня такое ощущение, будто что-то произошло, о чем мы должны были бы знать, но почему-то не знаем, — промолвила я.

— А мне кажется, что наш дом — это ковчег и вокруг нас бушуют волны, — промолвила Нора.

— Мне же чудятся призраки старой таверны двадцатых годов, торгующей контрабандным виски. Снаружи нас бесшумно окружают таможенники, — фантазировал Гилли и включил наконец радио. Сигналы точного времени взорвали тишину. Гилли уменьшил звук, и передача новостей началась.

«Сегодня в центре наших утренних новостей события в Южном Иллинойсе. Как сообщают все утренние газеты Восточной Германии, Дениэль Ловенталь, физик и лауреат Нобелевской премии, найденный вчера утром убитым в своем кабинете в студенческом городке города Венеция, недавно принял приглашение из-за железного занавеса. Ректор Лейпцигского университета подтвердил, что профессор Ловенталь намеревался в сентябре сего года приступить к исполнению своих обязанностей в стенах университета города Лейпцига».

Мы молча переглянулись и еще ближе придвинулись к радиоприемнику.

«В ФБР отказались комментировать это известие и ограничились сообщением о том, что, возможно, будет проведено официальное расследование, над какими материалами работал в последнее время профессор Ловенталь.

За несколько минут до начала передачи новостей, декан Школы естественных наук и технологии университета Венеции в интервью, взятом у него дома, заявил, что не знал о намерениях Ловенталя, которому оставался лишь год до ухода на пенсию. Декан Борк заметил, что, хотя подобных прецедентов сотрудничества американских ученых с Советским блоком до сих пор не было, он однако не знает законов, запрещающих это в наше время. Он также напомнил, что профессор Ловенталь свою выдающуюся карьеру ученого-физика начал сорок лет назад именно в Лейпцигском университете, однако вынужден был покинуть Германию, когда там к власти пришел Гитлер…»

Когда новости прервались и началась передача рекламы, я обратила внимание Гилли на то, что в некрологе, напечатанном в газете «Индепендент», отсутствовало упоминание о Лейпцигском университете, хотя оно было в той фотокопии некролога, которую дела мне Нора.

— Большая грязная игра! — выругался Гилли, а затем добавил: — Уверен, что Ричард ничего об этом не знает. А Форбс? Да, как с ним теперь?

Я посмотрела на него, но ничего не ответила.

«Следствие по делу о смерти Ловенталя ведется под руководством шерифа графства Венеции Джона Д. О’Мэлли. Шестеро студентов университета Венеции, — задержанные вчера в полночь по подозрению в соучастии, были освобождены. Они прежде всего обратились в местную больницу с жалобами на побои, нанесенные им помощниками шерифа. В связи с этим все члены специальной команды шерифа отстранены им от работы до окончания следствия…»

Гилли, тихонько свистнув, привлек наше внимание к словам диктора:

«В это время Александр Йегер, представитель студентов, выступая перед прессой в вестибюле больницы, сделал заявление о том, что они, студенты, подверглись жестоким избиениям полиции. Все они являются членами общепризнанной радикальной организации Братство безопасности на шахтах…»

— Кто сказал, что это «общепризнанная организация»? — возмутился Гилли, обращаясь к радиоприемнику.

«…созданной для демокраса… простите… демократизации управления шахтами и последующей национализации горной промышленности страны. На вчерашнем собрании Братства совместно с представителями черных и партии бедняков, возглавляемых их лидерами Джорджем Кенби и священником Стенли Родсом, создан союз…»

Гилли выключил радиоприемник, но еще долго смотрел на него, как на своего врага.

— Какая опасная интрига! Какая наглость!

— И глупость, — добавила я.

Гилли продолжал разговаривать, обращаясь к приемнику.

— Захотелось стать мучениками? Поторопились, идиоты!

— Боюсь, что эту молодежь вам никогда не переубедить, — заключила я. — Впрочем мне пора восвояси.

Пес Барнаби сидел в ожидании у порога. Когда Гилли открыл дверь, пес проскользнул в нее мимо меня. Гилли на мгновение снова прикрыл дверь: