Заклятие слов - Биргер Алексей Борисович

– Так, – сказал я, тоже садясь. – Давайте разбираться. Выкладывайте все от и до.

Они стали рассказывать, показали мне тщательно перерисованные схемы, объяснили, к каким выводам пришли, что задумали и как я могу им помочь. Я слушал их, почти не перебивая, размышляя при этом, что мне делать.

– И вот, мы подумали, что с нами вам будет интересней и проще, чем со взрослыми, – завершила Саша. – А еще, что с нами вы можете быть спокойны. Вдруг вас в жертву готовят? А с нами вы жертвой не станете!

– Кто может готовить меня в жертву? – вопросил я. – Твоя тетка? Ворон Артур?

Они переглянулись.

– И все равно, – упрямо сказал Колька, обходя заданные мной скользкие вопросы, – речь об одном получается, как ни крути: поможете вы нам или нет?

– Вы верите в магию, так? – спросил я.

– А вы разве не верите? – спросила Саша. – Вы ж и переводили “Воздушную рать”, и в ваших собственных книгах магия часто встречается…

– Это не значит, что я в нее верю, в том смысле, в каком вы ее имеете в виду, – сказал я. – Какая-то магия существует, да. Но та магия, которой на самом деле владел Йейтс, была доступна ему одному и принадлежала ему одному. Магия слова, магия музыки речи, которую он делал видимой и слышимой, создавая свои стихи.

– Но он же мог воспринимать послания давно умерших, и многое другое мог! – заспорила Саша. – И его магическое колесо действительно работало!

– Ему казалось, что работало, – сказал я.

– Но ведь есть доказательства… – вякнул Колька.

– Доказательства – чего? Я не хочу вас обескураживать, но мне придется объяснить вам одну вещь. Чем занимается любой творческий человек – поэт, писатель, художник? Он стремится создать выпуклый и яркий образ, такой образ, который всегда будет стоять перед глазами читателя, который обогатит жизнь. Самое важное для него – это материал, с которым он работает. А все остальное – это вспомогательные, подручные средства, – я старался говорить размеренно и внятно, и все больше чувствовал себя благоразумненьким резонером, и эта роль была мне противна, но деваться было некуда. – На вооружение берется то, что может помочь при создании стихов или романов и, в этом смысле, просто подбираются орудия, которые у того или иного писателя лучше лежат в руке. Совсем как то, что каждый хороший плотник будет подбирать себе по руке и топор, и рубанок. Все равно, главным останется умелая рука, а не инструменты, которые в нее ложатся, потому что инструменты всегда можно заменить. Скажем, Йейтсу пришлась по душе магия, потому что ему казалось, что это красиво – красиво именно в смысле поэзии, ни в каком другом – и что это позволит ему создать цельный собственный мир, в который читатели будут верить. Кто-то другой увлекался Фрейдом – ему казалось, что подсознательное и бессознательное, весь этот психоанализ, это “оно”, то самое, что позволит обворожить читателя, заставить читателя поверить в ту картину мира, которая встает перед ним со страниц. Кто-то третий опорой для себя избирал древнегреческую мифологию, кто-то четвертый – философию чисто “земного”, материалистичного, идущего от грубой природы или от денежных отношений между людьми. И все это – не более, чем подручные средства, используемые для того, чтобы сказка, которую ты рассказываешь, смотрелась полной правдой. Ведь, в конечном счете, любое творчество – это создание сказки, вымысла. Да, и “Война и мир” Толстого, и дешевые детективы, и самые “реалистичные” романы или самые “правдивые” стихи – это сказки, создаваемые воображением одного человека. Но чтобы сказка получилась удачной, ты не должен допускать, чтобы читатель отбросил книгу, сказав: “Не верю!” Твоя задача – сделать сказку достоверной. И если с этой точки зрения поглядеть, то весь интерес Йейтса к магии, к тайным ложам, к “автоматическому письму” или к чему там еще – это всего лишь черновые наброски к его стихам. Подготовка для стихов, возделывание почвы, чтобы дальше удобно было работать. Если бы Йейтс не создавал великих стихов, не был гениальным поэтом, то мы бы все, скорей всего, посмеялись бы над его заумными изысканиями. А сейчас мы морщим лбы и говорим: “Нет, пожалуй, в этом что-то есть!” Ничего в этом нет, кроме того, что Йейтсу было удобно чувствовать себя магом, это раскрепощало его для написания стихов. Точно так же, как Гете было удобно чувствовать себя поклонником одушевленной природы, Артюру Рембо – парижским коммунаром, Блоку – “скифом”, а то и большевиком, Маяковскому – большевиком и урбанистом, Киплингу и Гумилеву – носителями “сознания воина”, “имперского” сознания, “бремени белого человека”, или… Да много можно перечислять, в том числе и самые крайние случаи. Эзра Паунд был сторонником фашизма и поклонником Муссолини, и после войны, когда его арестовали в Италии, его объявили невменяемым и поместили в сумасшедший дом, чтобы не судить как изменника родины. А Хемингуэй, между тем, пишет об Эзре Паунде как об одном из самых добрых людей, каких он когда-либо встречал, как о человеке, всегда готовом прийти на помощь другому…

Они терпеливо выслушали. Уф, подумал я, неужели я их не усыпил? Ну, может, и усыпил – но самую малость.

– Так что, они все были неискренни? – спросила Саша.

– Нет, почему же, – ответил я. – Они были искренни, очень даже искренни. Хорошие стихи, как и хорошая проза пишутся, высоким языком говоря, кровью сердца, и никуда от этого не денешься. И прежде всего, они шли от живой жизни. Я о том, что многие их увлечения были всего лишь инструментами, позволяющими навести среди хаоса какой-то порядок и начинать строить. Инструментами, которые, окажись они негодными, можно было сразу же, без помех и сожалений, заменить другими.

– Так получается, поэтов нельзя судить за самые завиральные их идеи? – спросил Колька. – Даже за такие, которые опасны для других?

– Почему же, – сказал я. – Судить можно и нужно. Но это – совсем другой разговор, очень сложный. Мы в этой теме увязнем, если в нее полезем. Сейчас я хочу сказать только одно: я не верю, что вся магия Йейтса имела какое-то значение, кроме чисто подсобного, что она была чем-то большим, чем инструментом, помогающим ему одному. Да, помогающим видеть определенный порядок в окружающем мире, и, благодаря этому, чувствовать почву под ногами, когда на него снисходило вдохновение. А то, что он глотал шарики гашиша, когда боялся, что вдохновение начнет угасать? Надеюсь, никто, следуя его примеру, не решит, что достаточно обратиться к наркотикам, чтобы стать великим поэтом? С его магией – то же самое.

– А вы-то сами, во что вы верите? – спросила Саша.

– В смысле, что помогает мне работать? Я картезианец.

Они вылупили глаза.

– То есть, я последователь французского философа Рене Декарта, – объяснил я. – Знаете его? Он учил, что все в мире подчиняется разуму и логике. Наверно всем известно, с чего начинается его философия. Он задает вопрос: “А существую ли я вообще?” В смысле, а стоит ли огород городить? И отвечает: “Раз я задаю себе этот вопрос, значит, я мыслю. Я мыслю, следовательно, я существую”. И начинает выстраивать, шаг, за шагом, весь мир, очень рациональный и четкий. Недаром он был еще и великим математиком. Система координат, которой все мы пользуемся, придумана Декартом. При этом, он был мушкетером, участвовал в осаде Ла Рошели…

– И знал Атоса, Портоса, Арамиса и Д’Артаньяна? – спросила Саша.

– Получается, знал, – кивнул я. – Вообще, есть несомненное сходство его ума с острым умом Д’Артаньяна. Такие же разящие выпады мысли, похожие на выпады шпаги.

– Но все-таки, когда все размеренно и разумно, это не совсем интересно, – сказал Колька.

– А по-моему, наоборот, – ответил я. – Очень интересно. Во всяком случае, мне это помогает.

– Ну, в общем, понятно… – протянула Саша. – Если вы такой рациональный, то ко всему чудесному, к магии, там, или, потустороннему, жуткому, относитесь как к дребедени. Но ведь вы и сами писали о тайнах. Так вы это просто так придумывали?

– Почему просто так? – сказал я. – Тайна – это тоже удобный инструмент. Но, если вы обратили внимание, мои герои всегда стремятся рационально объяснить любую тайну.