Тело каждого: книга о свободе - Оливия Лэнг

понимали принципы наследования. Всегда ли эволюция имеет прогрессивный характер, или ей противостоит вектор стагнации, регрессии и повторения свойств, передающихся от поколения к поколению? Возможно, человек может унаследовать сумасшествие, слабость, леность, даже преступные замашки. Последнюю идею популяризировал итальянский криминалист Чезаре Ломброзо, который заявил в своем труде «Преступный человек», что преступник – это человек в своей примитивной, атавистической форме.

На протяжении викторианской эпохи категорию дегенеративных людей постоянно расширяли. Бедняки. Гомосексуалы. Проститутки. Алкоголики. Бродяги. Попрошайки. Больные, увечные, парализованные, с суицидальными наклонностями, сумасшедшие. Идея набирала невообразимую расистскую силу и оправдывала как имперское насилие, так и миссионерский раж, направленный против «отсталых» и «примитивных» народов. Частая ассоциация с паразитизмом подкрепляла убеждения, что плохое, дегенеративное тело не нужно никак поддерживать и, может, даже не нужно терпеть.

Если дегенеративность является врожденным качеством, значит, проблемы, связанные с ней, не порождаются нищетой и общественным режимом, но свойственны телу как таковому. Сторонники этого бесчеловечного взгляда на мир, коих всё еще много среди правых, считают социальное государство, благотворительность и даже вакцинацию разорительными затеями, бессильными перед лицом наследственной слабости и нетрудоспособности. В качестве примера можно привести скандальный документ, написанный в 2013 году тогдашним старшим советником министра образования Великобритании Домиником Каммингсом, в котором он выражает сомнения в целесообразности программ вроде Sure Start[82] и заявляет, что «сейчас большинство главных участников дискуссий по таким проблемам, как социальная мобильность, полностью игнорируют генетику, что делает их доводы в лучшем случае некорректными и зачастую просто бесполезными»[83].

К концу девятнадцатого века был поднят вопрос, могут ли дегенеративные люди иметь право производить на свет потомство. Звучит как риторика Третьего рейха, вот только концепцию евгеники изобрел еще в 1883 году двоюродный брат Дарвина Фрэнсис Гальтон. Он полагал, что генофонд людей, как овец или коров, можно улучшить путем селекции. Он предложил два пути достижения утопического будущего, где будет жить «лучшее племя»[84]: позитивная евгеника, то есть стимуляция размножения подходящего для репродукции населения, и негативная евгеника, то есть предотвращение размножения «непригодных».

Позитивная евгеника, может, и считается не такой ужасной в своих последствиях, как негативная, но обе модели помещают ценность человеческой жизни на скользящую шкалу. Недостаточно просто иметь тело. Это должно быть правильное тело. Евгеника предполагает наличие признаков, по которым одни тела считаются достойными защиты, а другие не могут претендовать на место в общечеловеческом резерве. Какой суд или институт будет определять «непригодных», какая полиция будет следить за соблюдением закона и какое наказание ожидает несогласных – все эти вопросы в скором будущем будут решены самым детальным образом. И всё же существует множество доказательств авторитарного потенциала евгеники задолго до прихода Гитлера к власти. Первую нелегальную стерилизацию с целью не допустить рождения «второразрядного» потомства провели в Германии в 1897 году. Процедура быстро стала очень популярной, особенно в США, где ей нашли применение в рамках открыто расистской повестки. Расовая гигиена, как еще называли евгенику, не всегда буквально означала имперскую программу по обеспечению выживания псевдонаучной белой или арийской расы, но скорее стремление к однородности и чистоте.

Что сейчас кажется совершенно поразительным, так это количество участников движения за сексуальное освобождение в 1920-х годах, которые соглашались с той или иной евгенической программой. В предвоенные годы так называемую «евгенику благосостояния» (отличную от «расовой евгеники») всё еще считали инструментом утопии, рациональным способом построить мир без недугов и наследственных заболеваний – хотя известно, что уже тогда ее применяли принудительно. Так, фабианцы, из их числа Герберт Уэллс и Беатрис Уэбб, вступили в Британское евгеническое общество, а Мэри Строупс, Маргарет Сэнгер и Хелен Штекер в то же время поддерживали разнообразные евгенические теории.

Евгеника предлагала рациональное основание для легализации контрацепции, что как будто бы способствовало разрыву непременной связи между сексом и беременностью и таким образом позволяло женщинам полноценно наслаждаться свободой половой жизни. В Германии, как и во многих других странах, запреты абортов и контрацепции не в последнюю очередь держались на желании увеличить численность населения. Теория о сексуальной гигиене дала борцам за свободу аргументы в пользу узаконивания контрацепции, представив ее как часть патриотической кампании по улучшению качества потомства нации и защите генофонда от загрязнения. Даже на первый взгляд невинное переименование контрацепции в «контроль рождаемости», а позже в «планирование семьи» – термины столь привычные сегодня, что мы даже не задумываемся о них, – тогда позволило сделать приемлемым нерепродуктивный секс – секс ради удовольствия, замаскировав его в консервативную евгеническую оболочку. Многие борцы за сексуальное освобождение использовали спектр дегенеративности для подкрепления своих аргументов и прибегали к пренебрежительной риторике о никчемной, асоциальной бедноте и непригодных для размножения людях, чей репродуктивный потенциал необходимо контролировать или вовсе их его лишать.

Райха всё это тревожило. В «Людях в беде» он рассказывает, как печально ему было без конца слышать евгенические доводы из уст людей, которые явно никогда не бывали в клиниках для рабочего класса и не слышали рассказов женщин о том, как они гнут спину на сдельных работах, как их избивают мужья и что у них уже есть шесть детей, которых им нечем кормить. «Они пытались определить, является ли туберкулез, умственная отсталость или плоскостопие в роду показанием для аборта, – вспоминал он утомленно. – И только крайние радикалы выступали в защиту права женщины на ее тело»[85]. Его же решение, как всегда, представляло собой сплав идей, на этот раз Маркса и Мальтуса: «общественная борьба за улучшение жизни масс и выборочный контроль рождаемости»[86].

Можно было бы понадеяться, что Хиршфельд тоже воздержится от демонизации «непригодных». Он не верил в концепцию расовой чистоты и называл народы гибридными сообществами. В книге «Расизм» он твердо стоял на своем: «Разницы между расами не существует – она есть только между отдельными индивидами. Я сужу по опыту, равного которому нет ни у кого или почти никого, – такое огромное число мужчин и женщин по всему свету консультировались со мной по вопросам секса»[87]. Пока мир погружался в войну, он мечтал о Menschenheitsstaat, республике всего человечества. В ответ на требование определиться, немец он или еврей, он объявил себя гражданином мира (когда в 2016 году премьер-министр Великобритании Тереза Мэй сказала на партийной конференции тори: «Если ты называешь себя гражданином мира, то ты человек без гражданства», я подумала о Хиршфельде).

Однако в межвоенный период даже Хиршфельд верил в евгенику благосостояния. В 1913 году он стал одним из основателей Медицинского общества сексологии и евгеники. По свидетельству его биографа Ральфа Доуза, он представлял общество на публичных слушаниях Имперского совета по здравоохранению, где согласился с необходимостью принудительной стерилизации педофилов, а также «психически… скудоумных»[88] людей, – идея радикальная даже для того времени, против которой он горячо выступал уже в 1934 году,