Сибирский рассказ. Выпуск V - Пётр Денисович Аввакумов

свете было забыто, кроме необыкновенной и страстной жизни в танце. Под конец не выдержал и я — тоже принялся притоптывать, прихлопывать и подпевать.

«Ассамблея» наша — так здесь назывался веселый праздник — продолжалась долго и дружно. Я просил песни — запевали старину, которую знали и молодые, заказывал частушки — и они незамедлительно являлись, бодро выставляясь друг перед другом то в тугих девичьих, то в глухих стариковских голосах. Старички мои от усердия вспотели, но в глазах их был подстегивающий радужный блеск: еще, еще… Девочка, дочь хозяйки, и натанцевавшаяся и напевшаяся вместе со всеми, пошатываясь, сморенно ходила по кругу и слабенько всплескивала руками. В перерывах между песнями и частушками то и дело слышались сладостные вздохи. Телевизор дремал в углу, накрытый для верности выцветшей тряпицей, радио молчало, торжествовал восемнадцатый век…

Мы расходились, когда подошел ко мне Микунька и сказал, что в прошлый раз он не поведал мне еще одну интересную сказку. В прошлый раз — это сорок лет назад. Я сразу вспомнил старое Русское Устье, широкий огибень Индигирки, ранние сумерки в начале осени и Микуньку, молодого тогда мужика, ведущего меня с берега к себе на сказку. Больше всего записей в те годы я сделал от Семена Петровича Киселева, по прозвищу Кунай. Живи Кунай поближе к центрам, мне кажется, он был бы известен на всю Россию, как Федосова, Кривополенова или Господарев. Без всяких усилий, будто из общинной кладовой, извлекал он из своей памяти и былины, и сказки, и песни, и присловья, многое из чего нигде больше не сохранилось, кроме как здесь, на краю света, и исполнял на удивление просто и мудро. Нам, фольклористам, это был подарок судьбы. Но, как самородок не может явиться вдруг, не из ничего, без сопутствующих россыпей, так и Кунай в независимом одиночестве не донес бы до нас старинное народное богатство. В Русском Устье пели и сказывали многие. Когда я впервые попал туда, да посмотрел, да послушал, да побывал на свадьбе, потом на похоронах, да поучаствовал в обрядах — это тоже было как сказка, звучащая изо дня в день во всем многоголосье жизни.

Звонкой ночью, в великолепном и ярком убранстве неба, прошли мы с Микунькой в мою «хоромину», отведенную мне на постой, на скорую руку подогрел я чай, усадил своего гостя поудобнее, чтоб никакая мелочь не мешала рассказу, и приготовился слушать. Хорошо знал я по опыту, что такие удачи на другой день не откладываются, все отложи — и сон, и дела, и немочь, но это, когда просится слово, ни в коем случае.

Вот сказка, которую в дополнение к старым записям, сохранил для меня Микунька.

«В некотором царстве, в некотором государстве жил-бул царь. Дже[5], бога просит, молебны служит, приклады прикладывает: «Дай бог сына или дочь, при младости на утеху, при старости на замену и при смертном часу на помин души».

Немножко пожили. Жена у нево стала в интересном положении. Дни, часы ее исполнились — родился мальчик. Вжяли ево, купали, окрештили, по имени дали Иван-царевич. Дже, этот Иван-царевич раштет не по годам, не по мешецам, как пшеничное жерно на опаре приздымается, так и он кверху. Определили особую няньку к этому Ивану-царевичу. Дже, он большенький стал, по надворью ходит, лучком, стрелкой стреляет, с ребятишками играет.

Жили, жили. Приходит к своей няньке. «Почему, — говорит, — ходят по городу у нас люди и таскают за собой палочки и подпираются этила палочками?» Она отвечает: «Они соштарились, этима палочками подпираются и тоже нам тово будьот». — «Ланно, — говурит, — если ты говуришь, что они соштарилися, то я тогда побегу от штарости». — «Ну, — говурит, — куда же ты добегешь?» — «Нет, — говурит, — побегу». Ну, сколько унимала, унимала, не могла унять, собрался и побежал».

Сказка началась невесело, и чувствовалось, что не будет в ней ничего веселого до самого конца, но так открыто, беззатейно и улыбчиво рассказывал ее Микунька, так мягко и светло прикладывалось у него слово к слову, что и на моем лице невольно всплыла и озарила все во мне широкая улыбка.

«Бежал, бежал Иван-царевич, долго ли, коротко ли, вдруг увидел: стоит юрта. Вошел в юрту — сидит девка: «Здравствуй, Иван-царевич!» — «Драстуй». — «Ну, скажи, куда ты пошел именно?» — «Именно, — говурит, — я побежал от штарости, чтоби штарость меня не нашла. А ты штарость знаешь?» — «Знаю я шебе штарость. У меня есть, — говурит, — три амбара, потолком налитые пустые иглы. Ешли все иглы кончу, тогда из штарости умру. Если ты побежал от штарости, живи у меня. Три амбара — это на три века и поболе того».

Дже, стал у этой девки жить. Жил, жил… Стала девка иглы терять, стала иглы ломать, и под конец дело дошло, уж два амбара кончила. Иван-царевич: «Ну, чево же, — говурит, — к чебе штарость пришла. Я лучче дальше побегу». — «А, ланно, сам знаешь», — говурит.

Вишол, побежал. Бежал, бежал… Видит — девять лайдов (полян) видится с сеном. Немножко подальше стоит конь. Вдруг конь забаял: «Што, Иван-царевич, куда пошел?» — «Я побежал от штарости, — говурит, — а ты чево, штарость знаешь?» — «Знаю, — говурит, — вот как сено с девяти лайдов съем, тогда и штарость придет». — «А ты чево, давно стал ишти?» — «А я, — говурит, — нешколько лет этта стою, и даже трэччю часть онной лайды съешть не могу». — «Ну, тогда я с тобой штану жить». — «Живи», — говурит.

Дже, пожили. Вот конь стал ишти, и как это Иван-царевич пришел, сено стало кончаться и онна лайда осталась. «Ну, Иван-царевич, — говурит, — штарость приганила». — «Ешли она приганила, то я побегу». — «Ну, — говурит, — сам знашь».

Микунька приостановился, глянул на меня внимательней, что-то во мне увидел и кивнул виновато, соглашаясь, что почти так оно все и выйдет, как я догадываюсь. По закону сказки Ивану-царевичу предстояла еще одна, третья остановка, перед тем как окончательно удостовериться в тщете своих побегов, но меня сейчас больше всего интересовало, кого он встретит на этот раз и чем обманется — это должно было быть чем-то особенным, какой-то крепостью, для его врагов неподступной.

«Дже, побежал Иван-царевич, бежал, бежал, вдруг видит, два холма видится. Прибежал к этим холмам — два ушкана-зайца округ бегают. «Ну, што, Иван-царевич, куда пошел?» — «Побежал от штарости. Как, вы штарость знаете?» — «Знаем. Коли эти два холма собьем, то шостаримся и