Над пропастью по лезвию меча - Равиль Бикбаев

Поляки тогда уже к Киеву подходили, с нашими, русскими, хоть и в красноармейскую форму одетыми, не миндальничали и, пороли и, вешали, и издевались. С гонором кричали: «Бей сволоту москальную! Наше времечко пришло! Будете свиньи русские, помнить польских панов!» Отступала тогда Красная армия. Знал я это, знал, и другое всегда помнил и, до последнего часа помнить буду. Русский я! Предок мой, в ополчении Кузьмы Минина и князя Пожарского с интервентами за Русь бился. Свиньей в нашем роду не было, а я под чужим ярмом жить, не намерен. Лучше большевики, чем иноземцы.

Утром, когда кипяток разносили, я кружкой надзирателю в лоб легонько заехал, меня из камеры вытащили, и бить стали. Только успел я про агента польского рассказать, и попросил к руководству меня отвести, полный свой чин назвал и, место прежней службы контрразведка Генштаба. Тюремщики доложили, куда следует. Приезжает ко мне навстречу, мой бывший начальник Бонч-Бруевич, он до революции был начальником отдела контрразведки Генштаба. Его младший брат, большевик — ленинец еще с дореволюционным стажем, в то время занимал должность управляющего делами Совета Народных Комиссаров, вот он своего старшего братца и, убедил помочь большевикам поставить контрразведку.

Поговорил я с Бонч-Бруевичем. Поверил он мне. Ну а дальше дело оперативной техники. Разработали операцию и, осуществили, агентурную сеть дефензивы, вскрыли, сначала дезинформацию через них гнали, а потом, как в Варшаве об этом догадались, всех агентов и их пособников взяли, и в расход.

Янека я потом, сам допрашивал, хотел ему жизнь спасти, уговаривал его дать признательный показания, убеждал его, что уже всех взяли и, роли его признание никакой не играет. Назвал он меня провокатором, плюнул мне в лицо, с трудом, но сумел я сдержатся, только потом Янек в коридоре на конвоиров набросился, те его сгоряча штыками и покололи, неопытные солдаты, обучены плохо.

Много раз мне потом приходилось выбор делать, или ручки чистыми оставить, невинность душевную сохранить, и тогда другие бы кровью умылись, или самому взять на себя и подлость и бесчестие, но страну защитить. По своей воле я взял крест свой и, несу его и, Господь мне судья. Теперь Леша твое время пришло выбор свой делать.

— Да разве нужно, страну при помощи подлости защищать? И, что это за страна такая, которой такая защита нужна? — с тоскливым недоумением спросил Торшин. Они продолжали свою неспешную прогулку по улице и он, старался не смотреть на Григошина.

Светят уличные фонари и, обгоняя их и, навстречу им, идут по ярко освещенной улице, по делам своим, прохожие и, заботы их о семьях своих и хлебе насущном, так же важны, как и заботы этих двух людей, беседующих о совести, долге, чести и бесчестии и, для каждого и из этих спешащих людей, придет свой час и, право и обязанность сделать свой выбор.

— Как по вашему, Леша, а вот убийство это грех? — помолчав, продолжил разговор Григошин.

— Да.

— И убивец подлежит наказанию?

— Да!

— А человек, который свою землю защищает, свой дом, семью, от поругания, смерти, и убивает посягнувшего на святыни его, он кто?

— Защитник! Он в праве своем и, никто упрекнуть его не смеет! — Торшин остановился, в упор глянул на Григошина, прибавил негромко, — мой отец на фронте воевал, я им горжусь, да и сам если надо…

— Ну, вот ты лейтенант Торшин и сделал свой выбор и взял свой крест, — тихо засмеялся Григошин, — видать по одной статье нам, на Страшном суде перед Господом, отвечать придется.

— А что это вы все про Бога вспоминаете? Нет же его.

— Вы слишком здоровы и молоды Алексей, чтобы о Нем думать, не пришло еще ваше время, обратится к нему с мольбой. — Григошин продолжил прогулку, и разговор, — но придет это время и, трудная и тяжела, будет ваша молитва, и велик ваш груз грехов, который вы попросите у Господа, и облегчить, и простить…

— Знаете, товарищ генерал, давайте, лучше обсудим как вашего бердянского приятеля, ввести в дом академика. А в Бога, извините, я не верю.

— Верите Леша, только не знаете пока об этом, или самому себе признаться боитесь, если совесть у вас есть, значит и в вашей душе есть частица Господа. А что касается внедрения, то сделать это не трудно, будущего родственника академик обязательно на свой юбилей пригласит, натура у него широкая, а к родственникам потенциального женишка он захочет присмотреться, посмотреть так, сказать с какого вы поля ягода.

Они смотрели спектакль, о любви, войне и смерти. Это была одна из лучших театральных постановок сезона. Все билеты были давно распроданы и, два места на постановку полковнику Всеволодову пришлось выбивать с боем, у своих коллег, что осуществляли идейно-оперативный контроль, за работой театральной труппы.

Режиссеру что ставил спектакль и актерам, что в нем играли, было наплевать, на руководящую и направляющую роль всех партий, и бывших и, существующей КПСС и, всем кто придет ей на смену. Пусть на сцене, но талантом и душой своей они жили на этой проклятой и великой войне, не играли, а были теми простыми людьми мужчинами и женщинами, которые в сороковые — роковые, просто без всякой выспренности, пафоса, и рисовки сказали: «Нет, под такую вашу мать, нас не взять, не покоримся!» И с этой самой русской душой, той про которую мы в обыденной своей жизни стесняемся говорить, и часто при высшим подъеме которой, поминаем «русскую мать», остановили, чужую злобную ненавистную силищу, а потом с той же самой «матерью» так поперли вперед, что «сумрачный германский гений», только ахал, а потом и закричал: «Гитлер капут!»

И те, кто играл на сцене и те, кто сидел в зале, и в себе чувствовали ту непреодолимую силу, которая в роковые минуты, ведет людей на смерть, только ради того, чтобы жил их род, их страна, в которой им довелось родиться, жить, а когда судьба выкинет «решку» то и умирать. И победой, апофеозом жизни, прозвучал в конце последнего акта крик рожденного ребенка, крик новой жизни, что пришла на смену тем, кто погиб.

— Мой папа на ту войну добровольцем, прямо из института ушел, — рассказывала Торшину, Маша под впечатлением увиденного, когда они вышли из театра, — он иногда, когда выпьет про войну рассказывает, говорит что на войне душа первична, а техника вторична. Что немцы потому войну проиграли, что так и не поняли русскую душу.

— То-то без боевой техники, с одной душой, мы сначала до Москвы, а потом до Сталинграда драпали. Нет, Маша, техника, правильное планирование, боевая выучка войск, вот решающие факторы на современной войне, — не согласился с девушкой Торшин.

— У немцев все это было, техника, правильное планирование, боевая выучка войск, а победили мы, — возразила упрямая Маша, — откуда техника у нас появилась, почему солдаты насмерть стояли, почему от рядового до маршала все воевать научились? — и сама ответила, — до края дошли, до последнего предела. Вот душа то и поднялась, важнее она стала, чем страх потерять свою шкуру. А немцы вот это как раз при планировании своем то и не учли, не поняли.

— Можно подумать мы ее понимаем, эту душу свою.

— А это и есть наш самый главный военный секрет, — лукаво улыбнулась девушка, — если мы себя не понимаем, а только чувствуем, что есть у нас душа, то быть и жить России, пока это чувство будет храниться, а если душа умрет, то и государству не стоять, рассыплется оно при первом толчке.

— Тебе не врача учится, а на философа, — иронизировал Торшин.

— Зря смеешься, мне мама и папа о русской душе с детства рассказывают, про предков наших и про себя, а я детей нарожаю и тоже их учить буду. — Остановилась, подумала, решилась, спросила, — Вы Леша хотите стать отцом моих детей?

Вот так переход, от разговоров о душе, к предложению стать мужем и отцом, а может и не переход вовсе, а только продолжение темы.

Торшин был ошарашен вопросом — предложением, так кувалдой в лоб бьют быка, перед тем как его зарезать и, раскромсать на мясо, чтоб не рыпался, не мешал забою. С ответом замялся, красна девица, а не мужик. Но дело есть дело, никто его арканом в контрразведку не тянул, пора ему за крест браться, и лгать.

— Да! Очень хочу, — ответил, и поцеловал девушку, она к нему прильнула, и, он на самом деле очень захотел. Правильно женщины говорят о мужиках — кобели. — А почему ты меня, выбрала, вокруг тебя столько ребят крутятся? — спросил после поцелуя.

— Ты за меня дрался и, защитил! А, я тебя в свой дом привела, рану твою перевязала, накормила, значит, так тому и быть, — ответила девушка и, снова прильнула с поцелуем.

Ох уж эти девичьи поцелуи, и думаешь во время них только об одном, особенно, если девушка всем телом прижмется, и с любовью и с готовностью, рада ответить на желания твои.

— Ишь! Совсем распустились! Прямо на улице лижутся! — громко с возмущением заорала, остановившаяся рядом с ними толстая сильно немолодая тетка. Дракон, а не женщина. Рвалась тетенька — драконица в бой на защиту социалистической нравственности, завидовала молодым, с радостным скандальным нетерпением ждала ответа, — сейчас милицию позову! Пусть вас охальников арестуют.