Пазл без рисунка - Валерий Александрович Акимов

чистую эффекты собственного ожидания, взорвать в аннигилирующем вопле само это ожидание, эти вещи, этот интерьер и обязательно уничтожить этот неживой взгляд, поскольку даже катастрофа понимает, покуда у неё есть мозги, что страшнее её может быть только предваряющее её забвение.

«Ты знаешь…»

Ты знаешь, какие у меня родители. К концу школы я их терпеть не мог. Ещё никому я не признавался, что к маме с папой душа моя испытывает одно только отвращение. По традиции, конечно, я должен быть им благодарен, но есть несколько пунктов, из которых, лично для меня, следует, что любить мне их не за что.

Признак реальности

Со стороны потянулся назойливый шипящий звук, будто кто-то проткнул шину, и картина начала расплываться, как вода в озере, когда в него только что бросили камень; затем всё подхватил невообразимый вихрь – лёгкие наполнились воздухом, что стало трудно дышать. Кристина открыла глаза. Звонил будильник. С открытого балкона тот самый балкон, да, и сейчас я увижу её лицо, страшное лицо, не лицо, а маска, шум, шум, шумит что-то, грандиозная феерия шума, звуков чересчур много чёрт побери я оглохну уши закладывает оглушительный шум как абстрактный знаменатель глухоты что может быть страшнее не слышать собственной речи несло прохладой; сон не отпускал Кристину – несколько секунд она не могла пошевелиться: ни паники, ни страха это не вызвало, ведь сознание пока только включалось, перестраивалось в известный режим, когда реальность – это всепоглощающий знак, когда реальность реальна, как реален вкус сигареты, прикосновение чужих рук и собственных, когда реально пробуждение и сопутствующее обновление рецепторных структур – к сновидцу возвращается его тело, постепенно отяжеляя остатки сна, пока сознание совсем не лишится пластичности, а образы не окаменеют. Это моё тело, да, я чувствую его – кожа к коже, подушечки пальцев скользят по поверхности бёдер, потом поднимаются выше по талии, лезут на груди маленькие-малюсенькие потом взбираются по ключице на шею а дальше глаза, которые не щупают, а боязливо озираются, словно каждый предмет – верная погибель моего осязания. Маленькая комнатка была погружена в молчание милость тишины её великодушие и тёплый нектар, будто тишина в этом мире, реальном, самом реальном из всех реальных миров, – одно и аккуратнейших и заботливейших существ. Тишина – слуга пробуждения. Кристина боялась закрыть глаза, чувствуя, что её до сих пор одолевает сонливость. Она принялась повторять себе, что пора вставать – из горла вылезали сухие, выпотрошенные звуки, обезвоженные от всего того времени, что она спала. Возвращаться в тот же кошмар ей очень не хотелось. Кристина вдруг поняла, чем хорошо бодрствование – оно никогда не будет пугать стылостью, чем обыкновенно пугают сновидения. Когда приходишь в себя после кошмара, первое, на что обращаешь внимание – ты окружён жизнью, ты замешан в ней, в ней виновен, ей причастен, подхвачен её движением, захвачен ей самой, и даже посреди ночи, просыпаясь иногда, знаешь, что темнота также пронизана невидимой и вечной пульсацией. Чувства не успевают реагировать, запаздывают, но всё же ликуют, что не нужно более ждать, подрагивая в трепетном ожидании катаклизма, который всё равно не произойдёт а произойдёт значит ты шизоид и лица выплавятся в массу, как пластмасса под огнём зажигалки, скукожатся в малопонятное нечто, похожее на дерьмо, которое продолжает тем не менее свои морфологические изыскания пытаясь принять форму какого-то существа животного человека

Лабиринт

Кристина прошла на свою половину комнаты то есть проскочила просвистела как сквозняк лишь бы это движение вышло незаметным словно это была какая-то мелкая мошка незначительная новость что-то очень маленькое непримечательное несущественное и скинула рюкзак на кровать.

– Новая соседка? – спросила девушка, завязывая халат.

– Да, – ответила Кристина. – Извини, что разбудила.

– Ничего. Я Инна.

– Кристина.

– Приятно познакомиться.

– Взаимно.

– Хорошо, что взаимно.

Инна собрала длинные каштановые волосы в хвост и посмотрела на время, пробубнив что-то под нос, потом схватила в охапку шампунь с лосьонами и большим банным полотенцем и исчезла из комнаты. Кристина думала, что своим появлением разворошила гнездо, и дабы не вызвать больше бед, хотела по-быстрому слинять, и ничего странного, что вот она снова у Светы, не успела уехать, а уже вернулась… Но прошло ещё несколько секунд, как здравый смысл возобладал, вернее, чувство обречённости в личине здравого смысла, и Кристина начала разбирать вещи, угадывая в этом действии некий завершающий этап инициации – и когда на кровать была выложена металлическая кружка, последнее, что покоилось в рюкзаке, она стала полноправным жителем лабиринта. Можете меня поздравить; я здесь и никуда отсюда не денусь; никому ещё не удавалось выбраться из лабиринта так быстро, если вообще удавалось, лабиринты ведь для того и строили, чтобы перехлестнуть пути, перевернуть тропы, и кто знает, может, эта девушка, Инна, убежавшая в душ, сюда не вернётся, может, и мне, как только я выйду из комнаты, не суждено будет найти обратную дорогу, у меня ведь нет ни карты, ни нити; куда лучше сидеть здесь тихонечко, никого и ничего не трогать, тогда я не заблужусь и не потеряюсь, если что, меня легко найдут, правда, это нонсенс, сюда может войти кто угодно, потерянный, с растерянным взглядом, с неловкими жестами, с дрожащим голосом, что я скажу ему, видимо, ничего не скажу, верно, промолчу и буду ждать, когда этот кто-то не уйдёт или же не обоснуется здесь, заняв чужую кровать, чужой стол, а потом, как и я, решит, что единственный оптимальный вариант – это сидеть так на месте, ожидая с моря погоды. Кстати, насчёт погоды. Я вся взмокла, пока ехала сюда, а ещё прослушала несколько старушечьих историй, в которых факты чьей-то биографии сплетались с тем, что передавали по телеку в программах про разрушенные семьи, поруганные и проклятые династии, про бандюков и маньяков, короче, наслушалась я много чего и ничего не запомнила, потому что всю дорогу я смотрела в окно, замечая дома и людей на фоне домов, и утреннее голубоватое небо, светящееся белым – этой белёсой поволокой, что в середине дня заполыхает неистовым матовым пламенем, обратив небосвод в бесцветное полотнище, глухое и бездушное, а в это время пол под ногами дрожал и прыгал, и я обливалась потом, и все пассажиры, и старушки тоже – морщинистая смуглая кожа лоснилась на свету, как синтетическая ткань, и платками своими старухи смазывали пот с лиц своих, и ртами шевелили, подобно выброшенным из пучины рыбёхам, и глотки их зияли чёрной слюнявой чернотой, обрамлённой гнилыми потрёпанными зубами, я