Пазл без рисунка - Валерий Александрович Акимов

Картонный мир

Теперь всё серьёзно; всё по-настоящему.

Выспренность выражений прикрывала крайнюю обеднённость моего существования. Покончив с подачей документов, я торчал дома. Целыми днями. Я ловил дзэн. А он куда-то сваливал. Я находил в этом замершем времени своеобразное очарование и редко возвращался к мысли о том, что баллы по экзаменам дадут хоть какой-то шанс поступить на бюджетное место. Меня это практически не трогало. Я не сгрызал себе ногти, не рвал волосы. Словно монах-отшельник, почти не выходя на улицу, я занимался своими делами: сидел в интернете, читал, смотрел фильмы. Я приврал, что не видел никаких целей в жизни. Есть у меня одна мечта. Смешно, конечно, но я хочу стать радиоведущим. Не диктором, замогильным голосом проговаривающим новостную хронику, а настоящим ведущим, тараторящим в микрофон всякую чепуху, лишь бы разбавить царящую в эфире глухомань.

В этом мире.

В новом мире, что шокировал своей новизной только потому, что тщательно прятался за другим, многократно уменьшенном в масштабах мирозданием.

В пустом мире.

В пространстве бесцветном, бессмертном, невесомом, выжженном дотла далёким светилом.

Только струяющийся по радиоканалам голос может заставить вновь пульсировать зачахшую жизнь.

Радио по-другому объединяет мир. Оно собирает то, что по природе своей не может собраться. Не подходящие друг другу части – радио, как дух, парящий над бездыханными телами, совмещает несовместимое, создавая тот же окружённый картонной стенкой мир.

Про это

И вот говорили они, делясь своим сексуальным опытом. Герои миниатюрных романов. Их слова смутили меня. Резкий переход получался: от теорий сразу к действиям. Саша рассказывал, как у него случилось это на стиральной машинке – в ночь после выпускного. И говорил он так, будто за хлебом сходил. Вроде бы, всё в порядке вещей, но та часть моего восприятия, что ещё отличалась стойкостью перед хмельным опьянением, поражалась услышанному. Я делал вид, мол, пфф, вы меня ни разу не удивили, испытывая при этом сожаление, что не могу похвастать такими же историями. Стас всё повторял, как хочет затащить в постель Настю. Господи, какую из них? А, точно, ту, с большой грудью. Верх эротических стремлений. Для меня это было немыслимо. То есть подойти к девушке, сказать, мол, пойдём переспим. Что-то недостижимое. Я взглянул на девчонок. Нет, мне это представлялось совершенно невозможным. Как они снимают одежду, и дальше – чистое порно. Видимо, я действительно что-то упустил в своей жизни. С девушками можно не только беседовать по душам. Данная истина осталась мной не изученной.

Место-без-места

По левую руку располагался пустырь, будто возникший со старых фотографий, что изображают бесплодные земли, покрытые остатками сухой, выгоревшей под солнцем травы; где-то выпирали из почвы части неизвестных конструкций, ржавые, кривые, напоминая кости доисторических существ время смешалось и всё превратилось в невнятный пейзаж как будто всечеловеческий словарь дал сбой язык больше не знает ни слов ни букв он то ли молчит то ли бубнит так рождаются пустоши Вдалеке поднималось несколько многоэтажных зданий, походящих на смотровые башни неизвестных крепостей, и башни эти теряли свои очертания в пыльном тумане. Воздух сгущался стекловидным маревом, захватывая в заложники ветхий город – ветхий не от старости, а от своего места в бытии; Волгоград не производил впечатления чего-нибудь основательного, что завоёвывает земли и территории, как Москва – земля сама осаждала этот город, и пространство казалось не чем иным, как местом потерянности. Место как потерянность. Место-потерянность. Место-без-места. Место без пространства, потому что пространства слишком много. Экстремальный избыток и экстремальная нехватка равны между собой; они близнецы, двойники, а может быть, одно и то же лицо. И земля, может быть, сама создала этот город, выплюнула его сгустком пыли, сгусток со временем свернулся в фигуры, получились дома, улицы, проспекты, которые и осыпаются, и осыпаются, и осыпаются, словно это их предназначение – разрушаться вне разрушения. Катастрофа не происходит. Что в английском языке зовётся continuous, продолжительность, в которой нет времени, а значит, нет завершённости, только какой-то бесконечный процесс. Небо похоже на жидкое стекло, белое выхолощенное небо, по горизонту же матово-яркое, что глаза не выдерживают и нескольких секунд, если попытаться рассмотреть край земли; солнце не беспощадный бог, оно не чувствует ничего, не прячет в себе, солнце – сама открытость, открытость в ничто, солнце проваливается в себя, это бесконечное падение внутрь – и выпадение обратно, вовне, солнце – безжалостный даритель – в дни невыносимого зноя буквально каждый предмет, облучаемый массивным потоком фотонов, сам начинает излучать свет и тепло. Волгоград хрупок, как хрупки всякие сооружения, возведённые за тем, чтобы не потеряться в избытке пространства.

Катастрофа

Она что-то сказала но что именно? и к кому я обращаюсь? фраза вроде бы сложена где-то внутри, я чувствую её клокотание, как она бьётся, я даже слышу, как она звучит, но слова спутались: в попытках хоть что-то выговорить выходил только невнятный и неразличимый лепет, словно весь интерьер и каждая его часть в отдельности противились её речи. С головы до пят тело сковано, словно облачённое в скафандр – с одной только возможностью дышать и видеть, что происходит вокруг. Где моё тело? Я поражена чем-то, что не даёт мне шанса сделать хоть маломальское движение. Застыла, заворожена, заклята, заговорена. До того, как я оказалась здесь, нечто явилось сюда, произнесло магические слова, и мои собственные слова стали глухи и немы в этом месте. Где-то в горле – в трахее, в глотке, у самого нёба – застрял крик. Катастрофа пряталась, неуклюже ютилась за застывшими в безвременье вещами она была больше чем все эти вещи она простиралась дальше чем всё что только можно вообразить и не она пряталась а я не могла в достаточной мере узреть всё её великолепие всё её не-представимое существо, лилась холодным и липким потоком вдоль стен; отец продолжал повторять те же слова, а мать, не моргая, пялилась из окна – глаза её, замершие фотографической вспышкой, сверкали маленькими огоньками, мерцали остро двумя выточенными камешками, сдавленные в себе, как неживые; упрямый, упорный взгляд, направленный строго на сновидца, будто именно в этом взгляде сновидец вспоминает о собственном присутствии, понимает, что он в этом сновидении просто гость, бесправный участник. Чувство, что наступает нечто ужасное, с каждой секундой росло, становясь невыносимым; начинало казаться, что катастрофа должна стать не апофеозом накапливающихся предчувствий, но актом высвобождения, будто смысл катастрофы именно в том и заключается – измолоть и стереть под