Картофельная яблоня (сборник) - Алена Дашук

Княжна стушевалась. Действительно, она как-то сообщала Орлову об этом, предполагая, что новость тут же дойдёт до Екатерины и хорошенько подпортит ей настроение. С фальшивыми документами обещали помочь поляки, но закрутились и забыли. А, вероятно, решили, что дело может выйти из-под контроля и тогда уж точно несдобровать. Забыла о своей угрозе и Тараканова. Это была промашка. Все нюансы необходимо держать в памяти. Слишком высоки ставки. Расслабилась. Граф Орлов был необычайно хорош. Но прочь сантименты, с этой секунды она будет начеку.

– Я сочла, что это не обязательно. Меня и без того поддерживают многие монархи Европы.

– Конечно. – Орлов склонил голову. – Не угодно ли проследовать в каюту адмирала Грейга? Там в вашу честь накрыт небольшой фуршет.

Звякнул тончайший хрусталь бокалов. Снова в честь внучки Петра раздалось троекратное «ура». Граф почувствовал, как под столом его ноги коснулась крошечная туфелька. Он поднял голову. Снова уловил это мгновение – чёрные глаза княжны Таракановой блеснули синевой, потом заискрились изумрудами. Точно три разные женщины мелькнули перед ним. Одна прекрасней другой.

– Уплыть бы с тобой на этом корабле… от всех, – прочитал он по её губам.

Алексей Григорьевич отвернулся.

Впереди княжну и её свиту ожидало ещё одно развлечение – манёвры эскадры. Захваченная величественным зрелищем бороздящих итальянское небо мачт, Тараканова не заметила, как исчез с палубы её верный рыцарь Орлов. Покинул высочайшую гостью и адмирал Грейг.

– Мой флот… – заворожено повторяла княжна, глядя как холодные лучи зимнего солнца льнут к мачтам, окрашивая их в багряный цвет.

– По именному повелению ее величества царствующей в России императрицы Екатерины Алексеевны вы арестованы!

Самозванка обескуражено смотрела на незнакомого гвардейского капитана. Вокруг неё выстроился караул. Княжна ещё раз взглянула на мачты. Багрянец сменился кроваво-алыми оттенками. Потом всё померкло.

– Я не прошу о помиловании. – Графу Орлову казалось, он несётся с головокружительной высоты. А, может быть, просто падает в бездонную пропасть. Спорить с властной Екатериной мог только безумец. – Тараканова тяжело больна. Лекарь Петропавловской крепости говорит, ей осталось месяца два, не больше. Скоротечная чахотка.

– Хлипкая оказалась, – императрица прищурилась. – Года не прошло. Может, и впрямь тонкая косточка? Голицын утверждает, что заключение она переносит крайне тяжело. Кто бы мог подумать, недостаток в еде и одежде доводит её до истерик. Как видно, эта простолюдинка всерьёз уверовала в своё благородное происхождение. Представьте, она засыпает меня и ведущего её дело князя Голицына отчаянными письмами. Утверждает, что изнемогает и божится провести остаток дней в обители. Могу представить эту сластолюбку в монастыре!

– Невелик тот остаток, чтобы отказывать ей в такой малости… – Алексей Григорьевич неожиданно для себя понял, что Екатерина нарочно старается причинить ему боль.

– Оставьте! – Императрица поднялась. Раздражаясь, она всегда ощущала потребность пройтись. – Не потому ли вы так благодушествуете, что эта тварь беременна от вас?! Вы влюблены в неё. Признайте!

– Признаю, – Орлов посмотрел в глаза Екатерины. Были они болотно-серого цвета. Всегда одного и того же. – Но это ничего не значит. Я предан российской короне и уже доказал это… хоть и пострадала моя честь.

Императрица закусила губу. Пышная, словно сдобное тесто, грудь волновалась, грозя вот-вот в клочья разорвать тесный корсаж. Если бы перед ней стоял кто-то другой, не миновать бы невеже Петропавловской крепости! Дерзить самой императрице!

Петропавловской…

Гнев Екатерины поблёк.

– Её перевели в подвал под домом коменданта. Там суше, – севшим голосом произнесла она.

Граф удивлённо посмотрел на только что пылавшую негодованием царицу. Раскалённые угли в её зрачках потухли – словно кто из ковша студёной водой плеснул. Сейчас в них, вместо жара, булькала топь. Такую безысходную трясину мог породить только внезапно всплывший из глубин сознания страх. Похоже, императрица вспомнила нечто способное переплавить в ужас злость, обиду… И даже ревность. Перед ним стояла обычная женщина: некрасивая, подавленная, испуганная. Он шагнул к ней, опустился на колени, прижался лбом к безвольно опущенным пухлым рукам. Его брат Григорий весьма гордился своим статусом фаворита императрицы. Он не знал, что путь в спальные покои Екатерины знаком и Алексею. Правда, то было давно…

– Что тебя так тревожит? – спросил он тихо. – Неужели думаешь, я могу предать тебя?

– Ты не можешь. – Голос «железной властительницы» дрожал. – Петропавловка… Вся жизнь моя в последние годы вкруг шпиля её накручена. Боюсь я, Альхен. Крепости этой боюсь. Словно клинок золотой в небо уставлен. Всё думаю, отвернусь, а он меж лопаток мне и воткнётся.

Тут императрица почувствовала, что плечи графа под её ладонями вздрагивают. Плачет? Орлов плачет?! Мягко коснувшись кончиками пальцев подбородка, она приподняла его голову.

Он хохотал. Беззвучно и страшно, выкатив на неё выбеленные до пустоты глаза.

Императрица закричала и изо всех сил оттолкнула от себя видение.

– Золотой клинок, хорошо сказано! – Отсмеявшись, граф встал и вплотную приблизился к Екатерине. – Не смей Тараканову из крепости выпустить, слышишь? Вижу, таешь. Жалко тебе её. Орлова. Ребёнка их нерождённого. Так ведь?

– Зачем вернулся?! – Екатерина отступала назад. – Сказала же, отдам!

– Ты и про Пугачёва говорила, отдашь. И что?

– Не отдала разве? Лютой смерти придала!

– Предупреждал же, того, кто могучей властью наделён, на место силы положить должна!

– Прости, в Москве казнили! Без меня решили, не досмотрела!

– То-то и оно. Крутой бы поворот Россия сделала, сядь Емельян на трон. Какая власть в нём крылась! Видела, как шли за ним? Той бы власти испить! Да местом силы утроенной… А ты – в Москве! Капли до нас долетели. Второй шанс тебе дали – самозванка Тараканова. Хороша в ней власть, сладка. Смакуем. И ту отнять хочешь?

– Не выпущу! Богом клянусь! – Екатерина перекрестилась.

– Смотри… – Орлов покачал головой. – Не сдержишь слово, сами своё возьмём, как обещали. Вон, в Псковской губернии мальчонку давеча полёвка укусила. Хворает мальчонка. Чума, не приведи бог. Большой мор выйти может. Или, передумала, сама на жертвенник пойдёшь? Многие не прочь в крепость-то тебя упрятать.

– Всё сделаю! Кого скажете, отдам!

– Вот и ладно.

Граф задумчиво посмотрел в сторону окна.

– Глянь-ка, небо в тучах, а шпиль Петропавловки сверкает. Вроде, на него только солнце и светит. Надо ж… – он усмехнулся – клинок золотой меж лопаток… Хорошо.

Белизна его радужек начала понемногу сгущаться, темнеть. Ещё минута, и на Екатерину изумлённо взирал ничего не понимающий Орлов. Мгновение спустя, колени у него подогнулись, он осел на пол, повалился на левый бок. Екатерина подбежала к нему, опустилась на колени, прислушалась. Дыхание было ровным и глубоким. Граф спал.

Императрица уткнулась ему в плечо и зарыдала.

Годы правления Екатерины II называли «золотым веком» России. Но и в «золотой век» в Петропавловской крепости кто-то умирал. И только императрица знала – «золотой» потому, что кто-то умирал в Петропавловке.

Архиепископ Московский Филарет торопился. Неожиданное требование незамедлительно явиться к императору его встревожило. Настроения Александра I крайне его заботили. Чёрная меланхолия началась давно, ещё в 1812, когда по высочайшему приказу был сослан в пермскую ссылку Сперанский. «Если бы у тебя отсекли руку, ты, верно, кричал бы и жаловался, что тебе больно… У меня в прошлую ночь отняли Сперанского, а он был моею правой рукою!» – говорил Александр на другой день князю Голицыну. Что заставило тогда монарха внезапно изменить решение относительно реформатора и личного друга, до сих пор никто точно сказать не умел. Долгое время император лишь отмахивался от назойливых наветов. Вдруг 17 марта 1812 года Михаил Сперанский был вызван к царю, который и объявил о ссылке. Уже через несколько дней бывший баловень Александра ехал в направлении Пермской губернии. Такое скоропалительное решение обескуражило всех, включая самого Михаила Михайловича. А самодержец Российский впал в необъяснимое оцепенение, кое не развеяла даже победа в войне с Наполеоном. Что-то монарха тяготило. Он жаловался придворным врачам на кошмары, худел и, наконец, в «поисках новых истин» ударился в некие восточные учения – ересь, словом. Последнее обстоятельство особенно огорчало Филарета.

С тех пор минуло тринадцать лет, но мрачное расположение духа у Александра не рассеивалось. Напротив, год от года усугублялось. Как только до него начали доходить известия об антимонархических движениях среди российской аристократии, император совсем сник. Филарет подозревал, что снова виной тому личные симпатии государя кое к кому из смутьянов. Некоторых из них он не только уважал, но и питал дружеское расположение. И вдруг такой удар. Запечалишься тут. По-человечески архиепископу было жаль терзаемого вечными сомнениями Александра. Слабоват для трона Российского. То ли дело Пётр Великий или Екатерина II!