Изверг Род - Гилберт Соррентино

солдатик, дедушка, пожалей господь таких, как он, о да, дедушка знает, и Род со временем узнает, потому что отец расскажет, потому что отец знает, как и дедушка, а мать не знает, да оно и к лучшему, не буди лихо. Отец говорит, что крутые из лагеря Гражданского корпуса по охране лесов Большого Микки на завтрак бы сожрали, и Род смеется, потом еще сильнее смеется, Большого Микки на завтрак, а отец смеется вместе с ним и прибавляет, что на обед тоже. Отец откашливается, достает из кармана пинту «Кинси», серебряная марка, и подливает виски в кофе. Прижимает палец к губам, подмигивает, затем отхлебывает.

Отец рассказывает Роду, что вокруг трудовых лагерей ошивалась куча девиц, в основном шлюхи, Род уже достаточно взрослый, чтобы знать это слово и о жизни кое-что, чтобы, ну, защититься, а большинство девиц гнили от болезней, но отец, отец, в общем, Род скоро совсем повзрослеет, отец ему расскажет о жизни, но все равно, отец стал монахом, когда встретил мать Рода, и отец смеется, видя, как у сына округлились глаза, говорит, что не настоящим монахом, но почти, он был как монах, потому что, ну, берег себя для матери. Готов спорить, говорит отец, что Род не поверит, какая мать была молодая, красивая и веселая, дух захватывало, а на танцах — просто королева, сейчас она, конечно, тоже красивая, но все мы не молодеем. Отец говорит, что красные дождевые черви — лучшая наживка для луфаря, но когда луфарь идет косяком, он заглатывает пустой крючок, хватает все подряд, совсем с глузда съезжает, в воде сплошная пена, все бурлит, когда они кормятся тысячами, незабываемо. Отец говорит, если охота, возьмет Рода порыбачить с лодки в заливе Шипсхэд, как-нибудь в погожий денек, если Роду охота, поедут вдвоем, без Терри, только вот отец закончит кое-какие дела. Он наливает себе полчашки виски и качает головой. Говорит, пускай Род держится подальше от выпивки, не берет с отца пример, дешевое пойло тебя убьет, если сначала не свихиваешься, отец говорит, так было не всегда, были и счастливые времена, верь не верь, очень, очень счастливые, они с матерью были счастливы, как дети, безумно счастливы, пока бабуля, сука старая, ведьма, прости за выражение, не сглазила, порчу не напустила, никогда не любила собственную дочь, плоть от плоти, господи Иисусе, всегда ей завидовала, вот именно, завидовала дочери, потому что дочь была красивая, добрая и веселая, а бабуля — будто старшая сестра, противная и невзрачная, завидовала сестренке, господи, но были славные времена, они так веселились, конечно, без слез и боли не обошлось, но вообще-то, вообще-то, хорошие были времена, вообще-то, счастливые, они были так молоды и веселы. А потом что-то не пошло, все покатилось к черту, ну да, отец выпивал, а этот клерк-заморыш? Когда-нибудь Род обо всем узнает, говорит отец. Говорит, однажды шесть раз подряд выиграл в кости возле судоремонтного завода, а потом все проиграл, да еще получку продул в придачу. Вот так-то! Говорит, на самом деле, неважно, портовые грузчики — итальяшки и фрицы — все равно его обчистили бы, если б выиграл. Вот оно как. Он рассеянно улыбается и закуривает. Говорит, они дотянули до получки, потому что мать экономила по чуть-чуть — всегда была ангелом. Отец глубоко затягивается и говорит, что Род, он надеется, убережется от палочек смерти, потому что с ними и с выпивкой человек одной ногой уже в могиле.

Отец говорит Роду, что нельзя знать наперед, чему быть — того не миновать, не все ненастье, проглянет и солнышко, время покажет. Цент — доллар, под лежачий камень, дело вовремя, лошади шарахаются, нет худа. Истинная правда, бог не врет, бабуля, старая ведьма, ведьма старая, завидовала дочери, и все наперекосяк. Человек предполагает, а бог что-то не то, исусик, тени своей боялся, она ему часто улыбалась странно вроде как-то, сомнительно, что ли, все дороги ведут в Рим. Без труда не выловишь и гроша ломаного, умный теленок — вода не течет, кто над чайником стоит, где нас нет, всегда с отцом рядом хотела за столом сидеть, дом отважных. Посади свинью за стол и будешь в полиции, синица в руках за журавля в небе добра не будет, всегда в канун Нового года целовала сначала его, а не дедушку, отведи лошадь на водопой. Своим уставом пить не заставишь, не задавай вопросов в монастырь, как-то странно она с ним танцевала в казино «Прибрежная дорога», еще до рождения Рода, когда мать его носила, отвергнутая женщина у того не закипит.

Отец наливает остатки виски в чашку и снова закуривает. Он глядит Роду в лицо, и тот видит, что глаза у отца налиты кровью и заплаканы. Отец говорит, что сам во всем виноват, следовало быть сильным, не быть полным идиотом, и он никогда, никогда, никогда ни в чем не обвинит мать Рода. Он еле улыбается, спрашивает, не хочет ли Род еще кофе с молоком, и Род кивает. Ему неохота сидеть с отцом, неохота слушать все эти байки, но и домой неохота, неохота видеть мать, дедушку или бабулю. Охота погибнуть в рядах иностранного легиона.

Отец сморкается и трет глаза. Он говорит, что жизнь — отличная штука, если не даешь слабину. Роду хочется, чтобы этот алкаш, ублюдочная ирландская развалина просто пришел и забрал их с матерью. Хочет, чтобы ебаный придурок хуев взял и пришел. Чтобы случилось все, что он не хочет сломать и растерзать. Чтобы оно было.

Двадцать шесть

Мисс О’Райли любит, оберегает и порой ухитряется чему-то научить весь этот сброд, отребье, никчемушников, подонков, кретинов, уродов и изгоев, что учатся в классе 6А-4. Она спокойная, миловидная женщина, тридцать пять лет, ее прямая, стройная фигура, аккуратный узел рыжеватых волос, шестиугольные очки без оправы и мягкие губы очаровывают Рода, возбуждают и дразнят. Когда она сидит перед всем классом и читает, Род не пытается заглянуть ей между ног, как с миссис Мелцер, но в постыдном волнении представляет себе ее ноги под чопорной юбкой среди непостижимой путаницы кружев, шелка, резинок, подвязок и застежек, ноги, что сходятся в укромной темноте, вообразить которую ему вообще-то не удается. Иногда его прошибает пот, от восхитительных безумных видений Род краснеет, чувствуя, что предает мисс О’Райли, — а зовут ее, как он выясняет, Элис. Голос у нежной и мягкой Элис О’Райли еще нежнее и мягче ее самой. Каждое утро она говорит своим отщепенцам, что они не