Самый обычный день. 86 рассказов - Ким Мунзо

Экран становится черным, а потом белым. Публика свистит, слышны отдельные крики. В зале зажигается свет, и на какой-то момент гомон стихает. Потом, на протяжении бесконечных десяти минут, зрители колеблются между более или менее терпеливым ожиданием и раздражением: они стучат ногами и требуют объяснений. Недоумение охватывает их, когда наконец растерянный администратор выходит к ним и говорит, что произошло нечто невероятное: у фильма нет конца. Потом он добавляет, что после того фрагмента, который они только что видели, без всяких склеек начинается довольно большой кусок черной пленки — непохоже, что кто-то отрезал финал. Администратор приносит свои извинения за причиненные публике неудобства, считая подобные неувязки крайне досадными, особенно в день премьеры. Он полагает, что самый лучший выход — вернуть публике деньги за билеты; в связи с этим он просит всех спокойно покинуть зал и пройти в кассу. Кроме того, он сообщает, что уже говорил с предприятием, распространяющим копии фильма, но там ничего о дефекте не знают, и обещает связаться с продюсерской фирмой, как только это будет возможно. Напоследок администратор беспомощно разводит руками и уходит со сцены.

После бури негодования публика медленно покидает зал. Один из зрителей (любой — выбирайте сами) зевает, лениво встает со своего места и выходит в фойе. Очередь в кассу из тех, кто хочет получить назад свои деньги за билеты, смешивается с очередью желающих посетить следующий сеанс — эти люди пребывают в полном недоумении, но не решаются уйти после того, как столько времени отстояли за билетами. Нашему же зрителю неохота терять время: деньги за билет — невелика потеря; он выходит на улицу. Ближе к середине очереди он слышит искаженную версию событий: здесь говорят, что кто-то похитил копии фильма с целью получить деньги на один кинематографический проект, которым не заинтересовалась ни одна продюсерская фирма. В самом конце очереди новость уже передается совершенно искаженной: говорят, что кто-то позвонил в кинотеатр и предупредил о подложенной в зал бомбе. Люди разбегаются по окрестным улицам в легкой панике. Он садится в машину и заводит мотор. По радио передают концерт Диззи Гиллеспи. Наш герой кружит по улицам пригорода, окутанным клубами белесого тумана. Теперь по радио журналист-заика берет интервью у безрукой женщины, которая родила безногого ребенка. Ведущий программы быстренько сворачивает эту историю, говоря, что яблочко от яблони недалеко падает, и опять ставит диск Гиллеспи: Russian lullaby[38]. Эту же песню человек слышит (с некоторым удивлением), входя через несколько минут в ресторан. Сев за столик, он заказывает гастрономический палиндром (на первое — дыню с ветчиной, на второе — ветчину, а на третье — дыню) в надежде поразить метрдотеля; но того, кажется, удивить не так-то просто. За соседним столом кто-то рассказывает об австралийской ясновидящей, которая проснулась в ужасе в тот самый момент, когда ее коллегу из Швейцарии ужасно напугала игривая племянница, полюбившая с недавних пор наряжаться в фантастические карнавальные костюмы. Наш герой смеется, и его смех становится все громче с каждым блюдом, пока наконец во время десерта не перерастает в перезвон бубенцов и грохот литавр, и эти звуки отдаются эхом в подземельях замка.

Звенит будильник. Он лениво поднимается, плетется в душ, бреется и одевается, а потом завтракает в баре напротив. Затем садится в автомобиль, и скоро город остается позади, а на шоссе вот уже десять минут, как никого больше нет. Он видит дом вдали. Оставляет машину прямо у крыльца. По правую сторону от дороги растут у воды деревья. Около озера — юпитеры, провода, разные пульты.

Его уже давно ждут. Он быстро переодевается. Гример делает свое дело. Режиссер распоряжается начать съемку. Он прячется за деревьями. Снимают несколько дублей. Потом он перепрыгивает через перила. Повторяет прыжок два раза. Спускаясь по каменной лестнице, он слышит шорох за своей спиной и оборачивается: смуглая девушка в черных очках целится в него из пистолета. Человек устремляется к воде. Сцена повторяется: девушка дважды целится в него, а он пускается бежать. Режиссера это не убеждает. Они повторяют сцену в третий раз: девушка целится в него из пистолета, а он устремляется к воде. Режиссер не прерывает съемку. Девушка стреляет. Актер падает на землю как подкошенный.

В партере возникает замешательство: один из зрителей тоже падает на пол как подкошенный. Его уносят, и очень скоро фильм заканчивается.

To choose[39]

When a man cannot choose he ceases to be a man. […] Is a man who chooses the bad perhaps in some way better than a man who has the good imposed upon him?

Ближе к полудню, когда я, разобрав почту, собирался было просмотреть более подробно несколько писем, у меня возникло ощущение странной пустоты в желудке. И это не было чувство голода; внутри моего тела образовался некий вакуум, словно мячик застрял где-то в пищеводе. Если бы я мог засунуть руку в рот и пропихнуть его вниз, то почувствовал бы пальцами это мягкое и жирное ничто, которое тихо ныло. Я спустился на первый этаж и выпил пару чашек кофе. Прошло полчаса, а тоскливое чувство не оставляло меня. На этот раз я перешел через улицу и выпил в баре бутылку газированной минеральной воды. Так мне удалось продержаться еще четверть часа, но теперь внутри моего тела, казалось, был только воздух: если бы кто-нибудь ткнул меня шилом, то раздался бы взрыв. Я пробился к директору и, сославшись на плохое самочувствие, отпросился домой. Описание моего недомогания получилось несколько туманным: живот, все хуже и хуже. К этому я добавил сильную головную боль, на тот случай, если остальные симптомы покажутся ему недостаточно серьезными или малочисленными. Он разрешил мне пойти домой и пожелал скорейшего выздоровления.

По дороге домой я предавался размышлениям: по позвонкам медленно ползла вверх какая-то странная тревога и — независимо от моего сознания — превращалась в безудержное желание, не поддающееся контролю. Ближе к вечеру я начал понимать, что со мной происходит, и одновременно не желал допустить подобных мыслей. Чтобы выбросить их из головы, я принялся чинить электрические розетки, подвешивать люстры и вытирать пыль с полок. За один вечер я сделал всю работу, которую откладывал день за днем на протяжении месяцев.

Вечером, когда я смотрел телевизор, мне удалось сформулировать свое желание достаточно ясно. И я (словно надеясь, что моя мысль, выраженная в словах, четких и лаконичных, испугает меня и, как следствие этого, мне придется отказаться от своего замысла) повторил эти слова вслух:

— Я должен кого-нибудь убить.

Однако эта фраза, прозвучавшая бесстрастно, произвела на меня обратное действие: словно сигнификанты оказались гораздо слабее сигнификатов (vous pigez la feinte?[41]). Совершенно естественно, я привел самому себе как приличествующие случаю доводы морального свойства, так и соображения, связанные с возможными рисками. Кроме того, обычно когда человек замышляет убийство, то он имеет в виду некую конкретную жертву и у него бывают определенные основания для такого решения. Я же, однако, был весьма далек от подобных банальных чувств. Мне хотелось убить кого угодно без всякого на то повода; это желание не вызывало во мне угрызений совести, более того, его исполнение заставило бы меня (безусловно) почувствовать себя свободным, бодрым и счастливым.

В эту ночь я спал скверно. Меня мучили кошмары, но вовсе не потому, что я собирался совершить («собирался совершить» — неужели во сне я уже не испытывал никаких сомнений?) такой мерзкий поступок, назовем его так, а из-за моих слишком долгих колебаний. В какой-то момент моего сна — между кукурузной пустыней и домом без дверей — меня осенило. Истина показалась мне страшной в своей простоте: виновен не тот, кто совершает преступление, а тот, кто, совершив его, дает себя поймать. Проснувшись утром, весь в поту, я позвонил в контору и сослался на сильный грипп. Директор прописал мне аспирин, коньяк, горячее молоко, мед с лимоном и постельный режим.

Попивая фруктовый сок, я долго раздумывал: кого мне убить и за что? В голове у меня крутилась мысль (сам не знаю, где я это слышал) о том, что идеальное преступление возможно только в том случае, если между преступником и его жертвой невозможно установить никакой связи. Если бы я убил какого-нибудь случайного прохожего без свидетелей, кто бы мог обвинить меня, если мы не были знакомы и мне было неизвестно даже его имя? Я был бы подобен снайперу, который стреляет в незнакомых ему людей, но, в отличие от него, я бы поборол в себе желание покрасоваться, которое часто ведет к тому, что подобных стрелков в конце концов ловят.

В таком случае мне не надо было выбирать, кого убить: сама судьба преподнесет мне жертву. На углу какой-нибудь пустынной улицы я убью случайного прохожего, не видя даже его лица, и только на следующий день узнаю из газет, кем он был и как выглядел. Мне оставалось только выбрать орудие убийства. С самого начала я отказался от автомобиля: раздавить кого-нибудь на скорости сто километров в час в темном переулке показалось мне слишком сложной задачей для начинающего: возможно, у меня бы не хватило сноровки, а кроме того, осталось бы много следов. Холодное оружие казалось мне чересчур грубым. Чулок на шее вызывал отвращение. Больше всего меня привлекал револьвер: я превращался в настоящего убийцу из кинофильма.