Самый обычный день. 86 рассказов - Ким Мунзо

А. воспользовался тем, что Б. замолчала на минутку, чтобы перевести дыхание:

— Может, пойдем в другое место, где нас будут обслуживать?

Они поднялись из-за стола как раз в тот момент, когда официант наконец решил подойти к ним. Он посмотрел на них с негодованием и что-то проворчал. А. и Б. сели в машину, сделали круг по площади и поехали в сторону университета. Возле перекрестка с улицей Бальмес А. затормозил. Сейчас у него в глазах не только проваливались под землю фонари, но и рассыпались в прах дома.

Он повернул направо, а это означало, что машина ехала по улице Бальмес в гору, и крики, смех и рассуждения Б. об опасности сливались с руганью редких пешеходов, которые от скуки готовы были прицепиться к любому пустяку. Когда едешь по улице против движения, — пришло в голову А., — то светофоры исчезают. Миновав Гран-Виа, они увидели первую встречную машину: водитель и пассажиры посмотрели на них с изумлением. На отрезке до Диагонали на их пути попалось еще семь автомобилей (все они без каких-либо проблем перестроились в другой ряд). Когда они пересекли Виа-Аугуста, ехать в гору стало можно на законном основании, и светофоры опять стали смотреть им в лицо. Они поднялись до проспекта Тибидабо, и, когда добрались до того места, где замирает трамвай, все бары оказались уже закрытыми. А. подумал, что проехать вверх по улице Бальмес на рассвете, когда машин так мало, было как-то нечестно. Они припарковали машину и, опершись на перила над обрывом, стали смотреть на город, который растекался (и одновременно сгущался) в сторону моря, у которого нет границ. Три часа спустя стало потихоньку всходить солнце.

Воздушные шарики

Он провел первые двадцать лет своей жизни в цирке, бесконечно переезжая с места на место, и ни разу за все эти годы не побывал дважды в одном и том же городе. Существовал ли когда-нибудь еще цирк, который был бы столь же неумерен в своих странствиях? Его родители были акробатами, и детство для него прошло в бесконечной смене пейзажей. Проходило несколько недель, и он вынужден был опять заводить дружбу с новыми карликами и клоунами, с укротителями и львами, с пони, гимнастами, жонглерами, слонами и с новым человеком-ядром. Ему довелось познакомиться с тремя Буффало Биллами и с двумя индийскими танцовщицами, которые позволяли метателю ножей точными бросками обвести свой силуэт. В четырнадцать лет он влюбился в девушку, которая три вечера подряд сидела во втором ряду. На третий день (когда влюбленный помогал дрессировщице собачек) незнакомка подмигнула ему, и он весь залился краской, но не сообразил, как ей ответить. Когда же ему пришел в голову способ познакомиться с девушкой, было поздно: караван цирковых вагончиков уже тронулся в путь по шоссе, направляясь в следующий город.

Цирк закрылся, когда ему было двадцать лет. Объяснения его хозяев были неоригинальны: конкуренция кинематографа и телевидения покончила с цирком навсегда. Кто смог, устроился в другие цирки, но всем места не хватило. Наш молодой герой смог бы найти себе работу (и затмить не только своих родителей, но и самых выдающихся акробатов мира), но решил испытать на себе прелести пресловутого сидячего образа жизни.

Он стал работать чиновником в конторе одной из железнодорожных компаний. На протяжении двадцати лет он ни разу не выезжал из города, в котором обосновался. Каждый день он проверял, исправлял и составлял расписания поездов и никогда не испытывал ни малейшей тоски, читая названия городов на билетах. Тот же самый человек, который за первые двадцать лет исколесил полпланеты, провел следующие двадцать безвылазно в тихом доме и в железнодорожной конторе, куда он ходил каждый день одной и той же дорогой. В первые вечера, когда новоиспеченный чиновник сидел, скучая, дома, ему вспоминались города, в которых он побывал в прошлом, уходящем сейчас все дальше и дальше. Наверное, вкус к сидячему образу жизни появляется, когда ты сидишь на одном месте, — думал он: может быть, нужно время, чтобы к этому привыкнуть. Очень скоро наш герой потерял не только способность противостоять повседневности, которая засасывала его, но и (и это было куда серьезнее) умение грезить наяву. Однако каждую ночь в его снах, четких как гравюры, возникали образы иной жизни, которые были не чем иным, как повторением его собственного прошлого с отставанием на двадцать лет. Таким образом (переживая каждую ночь в сновидениях все, что случилось однажды двадцать лет назад), когда ему исполнилось сорок, он увидел во сне, как цирк закрывал свои двери и как он решил испытать прелести сидячего образа жизни. От этого кошмара он проснулся весь в поту, тяжело дыша, уставившись выпученными глазами в потолок, который, казалось, готов был обвалиться на него. Пробудившись от двадцатилетней спячки, он собрал чемоданы и на вокзале сел на первый проходивший поезд.

Его путь лежал из одной страны в другую. С самого начала он решил наверстать потерянное время: его не интересовали места, в которых он уже побывал в молодости, и ездить в знакомые города ему было незачем. Через десять лет, прожив на свете полвека, наш путешественник уже посетил половину той половины мира, которую он не успел повидать в детстве и юности. Ему было ясно, что каждое его прощание с каким-нибудь городом было прощанием навсегда. А любое первое впечатление от какого-нибудь пейзажа неотвратимо становилось одновременно последним.

Еще через десять лет на планете для него не осталось незнакомых мест. Невозможно было найти хоть какой-то уголок, где бы он не побывал раньше. В последние годы наш путешественник стал замечать, что, чем больше он видел, тем меньше грезил. И вот теперь, когда практически весь мир был ему знаком, он почти перестал видеть сны. Более того — воспоминания тоже улетучивались. Он постарался припомнить, в каком городе он впервые в своей жизни поцеловал девушку, свою кузину-гимнастку. Сомнения охватили его: в Берлине это случилось или в Гданьске? Он спросил себя, достаточно ли внимательным был его взгляд все эти годы. Если да, то колебания в таком важном вопросе казались ему недопустимыми. Он стал отдавать себе отчет в том, что ему стоило большого труда вспомнить отдельные пейзажи, архитектурные памятники: некоторые площади исчезали из его памяти, а излучины рек то и дело преподносили ему сюрпризы. В его голове возник вопрос: стоило ли объезжать весь земной шар, чтобы потом ничего не помнить?

Его засасывала воронка отчаяния. Сейчас, когда он ждал поезда, который должен был отвезти его в Парму (первый город в его длинном-длинном списке городов; его образы реже всего всплывали у него в памяти, возможно, именно потому, что он родился там), наш герой понял, что ему с каждым днем все труднее вспомнить лицо своей матери: оно виделось ему расплывчатым, как отражение на глади воды, если тронуть ее рукой. Сидя на деревянной скамейке, он рассматривал траву, которая росла между рельсами. И вдруг его взгляд утратил связь с мыслями в голове: название травы стерлось, а потом (как страницы плохо переплетенной книги под порывами ветра) стали улетать из кладовых его памяти имена всех прочих трав. Он спросил себя, что это за маленькие зеленые нити. Голова у него шла кругом. И тут на глаза ему попалась цирковая афиша: огромная, потрепанная ветром, она висела прямо напротив его скамейки, за железнодорожным полотном, на стене дома. Он обрадовался и подумал, что будет здорово зайти и снова усесться под шатром после стольких лет. Надо только посмотреть, где и когда будет представление. Однако, когда его взгляд снова устремился на афишу, он уже не понимал, что означает это белое раскрашенное лицо: на месте одного глаза был крестик, а на месте другого — вертикальная палочка, на голове какой-то блестящий фунтик, огромный нос и губы, расплывшиеся в двойной улыбке.

На перроне не было ни души. Он откинулся назад, оперся затылком на спинку скамьи, закрыл глаза, зевнул, а потом посмотрел по сторонам и пожаловался сам себе: «Я не знаю даже города, в котором родился…» До него донесся звук открывающейся двери: какая-то женщина высунула голову, огляделась по сторонам и снова скрылась. Когда же дверь со стуком захлопнулась, ему уже не удалось вспомнить, открывалась ли она раньше. Он не знал ни кто туда вошел, если вообще кто-нибудь входил, ни что такое дверь.

Он едва-едва успел спросить себя, что с ним происходит. Ему вспомнилось (этот образ, возникший в его мозгу, был таким четким, что бедняга даже засомневался, не явь ли он) серое озеро под белесым небом на фоне влажной сельвы. Сразу после этого (и было очевидно, что образы, которые пролетали мимо как воздушные шарики, из которых вырывается воздух, уже не подчинялись ему) перед мысленным взором возникла дешевая гостиница, пахнущая пылью, с белыми стенами и тяжелой деревянной мебелью в духе кубизма. Потом все образы исчезли: память погасла: все превратилось в черный прямоугольник. Он забыл название города, куда ехал, с удивлением посмотрел на станцию и не понял ни где находился, ни что представляли собой эти параллельные металлические линии, которые терялись вдали по правую и левую сторону горизонта. Когда появился поезд, он не смог вспомнить, что это такое. Локомотив не был для него ни машиной, ни чудовищем, потому что ни то, ни другое слово уже не имели для него никакого значения. Поскольку чувство страха тоже стерлось в его памяти, он не стал убегать.