Либерализм как слово и символ. Борьба за либеральный бренд в США - Рональд Ротунда

либералами объявляли себя и Рузвельт, и Гувер, и сторонники обоих политиков, неминуемо возникла полная путаница. Сэмюэл Бир предположил, что для разрешения этой семантической проблемы либералы Нового курса назвали своих оппонентов «консерваторами»317. То, что Дьюи пытался навесить на школу Гувера ярлык реакционной, и то, что оппоненты ФДР протестовали против неверной, по их мнению, оценки Гувера как консерватора, подтверждает мысль Бира. Но, поскольку Гувер неохотно принял наименование «консерватор» и поскольку в Соединенных Штатах не было либеральной партии, которая имела бы право давать определение понятию «либеральный», путаница, как будет показано ниже, продолжалась еще некоторое время.

Одна из статей, появившихся в тот период в «Нью-Йорк таймс мэгэзин», вероятно, довольно точно отражала путаное общее представление о либерализме, которое сложилось у простых людей к началу 1930-х годов. Вряд ли она могла бы быть написана сегодня. Статья озаглавлена «Либерализм перед вызовом мира», автор — Ф. У. Уилсон318.

Уилсон сразу излагает суть проблемы. Америка столкнулась с «острым вопросом… Это вопрос, который получил самую ясную формулировку. Как сказал министр Уоллес, нация должна решить, желает она или не желает подчинить определенные свободы народа экономической необходимости. В Старом Свете от либерализма в основном отказались. Значит ли это, что либерализм стал невозможен и в Новом Свете?».

Далее Уилсон отмечает, что никогда не бывало «такого множества организаций, свидетельствовавших о торжестве либерализма, как в 1934 г. В Женеве работала Лига Наций, и «даже в Азии существуют парламенты». Быстро возрастало число общеобразовательных школ. Казалось, мы живем в эпоху открывающихся возможностей; но тем не менее, пишет автор, почему-то «в значительной части цивилизованного мира истинный либерализм, способствовавший прогрессу нашей цивилизации, теперь должен быть искоренен полицейскими мерами как некое зло».

Либерализм, несомненно, победил, не став, однако, победителем. Пытаясь объяснить этот парадокс, Уилсон пишет: «Ясно, что мы должны очистить наши умы от путаницы и спросить себя, что же в действительности означает либерализм». «Либерализм, — заявляет он, — есть хартия свободы индивидуума», обращенная ко всем правительствам, независимо от формы правления. Эта хартия гарантирует наличие таких сфер (как, например, совесть), «в которых у свободного гражданина есть право и обязанность быть хозяином самого себя». Уилсон, похоже, утверждает, что либерализм означает толерантность.

Дальше, описывая, какие чудеса породила доктрина либерализма в прошлом, Уилсон дает нам другое определение: «Именно либерализм претворил в жизнь великие планы введения пенсий по старости и государственного страхования от безработицы и на случай болезни, а также пособий по беременности и родам. Либерализм открыл Оксфордский и Кембриджский университеты для всех классов и рас, установил первую, и основополагающую, национальную систему образования». Либерализм теперь, кажется, означает деятельность государства в области социального обеспечения. Как будто в подтверждение этого толкования Уилсон ниже пишет: «Не надо роптать, если в сложно организованном обществе государство расширяет свои функции, принимая на себя ответственность за регулярное удовлетворение потребностей в газе, воде, электричестве и т.п, Нет повода для недовольства тем, чтобы государство контролировало железные дороги и банки настолько, насколько такой контроль необходим для защиты интересов общества».

Теперь либерализм означает нечто гораздо большее, чем толерантность. Однако Уилсон противоречит сам себе, когда объясняет, в чем состоит экономическая доктрина либерализма:

«В экономике учение либералов было не менее ясным. Они разделяли суждение Адама Смита, что богатство народов взаимозависимо, что международная торговля служит общему благу всех и частному благу каждого народа в отдельности…

Бюджетный дефицит, колебания курсов валют, отказ от финансовых обязательств — все эти признаки хаоса, видимо, были немыслимы для крупных британских финансистов: Питта, Пиля, Гладстона и других, которые, независимо от их формальной партийной принадлежности, управляли министерством финансов, применяя либеральные идеи».

Итак, либерализм — это толерантность и индивидуализм, но это также и осуществляемое государством социальное обеспечение, и регулирование предпринимательства в интересах общества, причем по правилам классической экономической науки.

Предлагая свои определения либерализма, Уилсон к тому же квалифицировал некоторых людей как либералов. Сомнительно, чтобы подобный перечень устранил путаницу относительно значения слова «либерализм».

На самом деле результат получился противоположный. Уилсон называет в числе либералов Джона Стюарта Милля, но и Томаса Карлейля, критиковавшего Милля, либерализм и принцип наибольшего счастья, почему-то тоже считает либералом. Мы узнаём, что Авраам Линкольн «стал символом [либерализма] для всего человечества» и что Томас Джефферсон «возможно, величайший из всех либералов». Уолт Уитмен, Чарльз Диккенс и некоторые другие — тоже либералы. В сущности, Уилсон говорит, что всякий, оставивший по себе добрую память, был либералом. О том, кто такие либералы, он имеет столь же смутное понятие, как и о том, что такое либерализм.

Американский народ в целом, наверное, был так же дезориентирован относительно подлинного значения «либерализма», как и Уилсон. Рузвельт почувствовал эту дезориентацию и постарался убедить американцев, что позитивное правление — не диктатура. Преуменьшая степень расхождения Нового курса с американской традицией, Рузвельт особо отметил: «Консервативная британская пресса толкует нам с простительной иронией, что многое в программе нашего Нового курса всего лишь попытка скопировать английские реформы, продолжающиеся лет десять или больше».

На вызов Гувера Рузвельт ответил вызовом: «Друзья мои, я все еще верю в идеалы. Я против возврата к тому определению свободы, при котором на протяжении многих лет свободные люди постепенно оказывались на службе у привилегированного меньшинства. Я предпочитаю и, не сомневаюсь, вы тоже предпочитаете то более широкое определение свободы, при котором мы движемся вперед к такой свободе и такой защищенности для обыкновенного человека, каких еще не знала история Америки»319.

Я уверен, что подавляющее большинство американцев по-прежнему были дезориентированы; они едва ли пришли бы к согласию относительно того, что же представляет собой истинный либерализм. Но для преодоления депрессии Рузвельт развернул наглядную позитивную деятельность, и было понятно, что свобода еще не погублена. «Большинство людей просто не приняли бы изображения американского правления как тоталитарной диктатуры», — говорит Артур Шлезингер-мл.320 На промежуточных выборах 1934 г.321 демократы не потеряли мест, что было бы естественно в год, когда президентские выборы не проводятся. Наоборот, у них прибавилось по десятку мест в Палате представителей и в Сенате322.

Дебаты еще не закончились, но сторонники Нового курса выиграли первый раунд.

Второй раунд: 1935—1936 гг.

С самого начала Нового курса методы Рузвельта отличались от методов Гувера и других прогрессистов. Тагвелл считал методы Нового курса настолько непохожими на все, что было ранее, что заключил: «Когда мысленно оглядываешься назад, рассматривая период до начала Нового курса в 1933 г., то все предшествующие ему радикальные меры кажутся довольно мягкими —