Либерализм как слово и символ. Борьба за либеральный бренд в США - Рональд Ротунда

всего, читал «Нью рипаблик» и уяснил, в каком смысле в этом журнале употребляли слова «либеральный» и «консервативный». Он, вероятно, знал, что данный символ используется отдельными сторонниками реформирования общества.

Рузвельт пользовался этим термином и до Нового курса, но не пытался присвоить его. Еще в 1919 г., выступая на банкете Национального комитета Демократической партии, он говорил о «консерватизме, привилегиях и деструктивном духе партийности, с одной стороны, и о либерализме, здоровом идеализме и прогрессе — с другой»285. Однако он не популяризировал дихотомию «либеральный—консервативный»; мы обнаруживаем, что и в 1931 г. Рузвельт подчас противопоставлял консервативных политиков и консервативные представления прогрессистским (но не либеральным!) политикам и представлениям286. Очевидно, Рузвельт начал популяризировать либерально-консервативную дихотомию не ранее 1932 г.

Интуитивно почувствовать потребность в символе, который позволил бы ему заниматься неустанным смелым экспериментированием, было совершенно в духе Рузвельта. Видимо, так же интуитивно он уловил и то, о чем я писал в главе 2: «либеральный» — это, в сущности, выигрышный термин для политика, готового его принять; этот символ вызывает положительные ассоциации и соответствует долгосрочным тенденциям современности.

Вероятно, главной причиной, по которой ФДР выбрал термин «либеральный», было то, что он разделял доктрину британской Либеральной партии. Как мы видели, и либеральные республиканцы в 1872 г., и «Нью рипаблик» в 1916 г. присматривались к британским образцам. Очевидно, Рузвельт следовал этой же традиции. Реймонд Моли пишет: «возможно, оно [слово «Ли- беральный»] стало использоваться потому, что мы почувствовали: доктрина, которую мы разделяли, довольно близка к доктрине Либеральной партии в Англии — партии Гладстона и Ллойд Джорджа»287.

Мы уже видели, что в Англии правительства Кэмпбелла-Баннермана и Асквита приняли законы, послужившие образцами для некоторых законодательных актов Нового курса. Мы видели также, что в период Нового курса Кейнс воспринимал британскую Либеральную партию как «золотую середину» в отношении контроля над экономическими силами и управления ими. Рузвельт и многие из его советников также рассматривали свою доктрину как некий средний путь; у них были те же представления, что и у Кейнса288.

Рузвельту требовался средний путь, и он ясно охарактеризовал его: «Средний курс — процитирую то, что сказал раньше, — “лишь чуть-чуть левее центра”»289. Подобно английским либералам, все члены «мозгового треста» отвергали принцип laissez faire, стремление к разделению трестов на части, социализм. Они одобряли различные формы взаимодействия предпринимателей и государства и считали, что никакой элемент в обществе не должен иметь преобладающую власть290.

Если представить себе Рузвельта в Англии, нам легче было бы оценить сходство его доктрины с доктриной британских либералов. Луис Харц задается вопросом: «Что он сказал бы, будь американская Социалистическая партия английской Лейбористской партией…? Ясно, что в таких обстоятельствах Рузвельт, конечно, говорил бы весьма странным языком. Он бы защищал частную собственность, ополчался на излишнюю “бюрократию”, критиковал утопический настрой в политике. Выступив в поддержку TVA, SEC и HOLC291, он тут же принялся бы смягчать свою веру в государство, нападая на более широкий радикализм, разворачивавший его влево. Иными словами, вместо того чтобы быть “радикалом”, он был бы наполовину радикалом, наполовину консерватором, и это именно та неудачная позиция, какую поневоле пришлось занять либеральным реформаторам Европы. Он уже не повел бы за собой молодежь с ее юношеским задором — его вполне можно было бы счесть усталым человеком, не сумевшим принять решение; либералом, который пытался порвать с Адамом Смитом, но так и не смог этого сделать»292.

Я не утверждаю, что на Рузвельта оказали прямое влияние представления Кейнса о либерализме, ведь эти два человека в действительности даже не понимали друг друга293. Однако оба они — и Кейнс, и Рузвельт — были свободны от догматического убеждения, что государство не может действовать позитивным образом, оба ставили своей задачей найти выход из Великой депрессии и оба увидели выход из нее в политике третьего пути. Поэтому предположение Моли — что в 1932 г. приверженцы Нового курса почувствовали близость их доктрины к доктрине британской либеральной партии и соответственно назвали себя либералами — логично и разумно.

Обладая хорошей интуицией, ФДР ощутил необходимость в удобном слове-символе и нашел его, но на этом история термина «либеральный» не закончилась. По крайней мере один из членов «мозгового треста», Рексфорд Тагвелл, оценил масштаб проблемы: «При переходе от старого прогрессизма к новому… требовалось соблюдать большую осторожность… Быть прогрессистом считалось достаточно респектабельным; но наши противники задались целью доказать, что отдельные прогрессисты — “радикалы”. Поэтому любое новое вино нужно было очень осторожно наливать в старые сосуды, а буквы на этикетке должны были увеличиваться пропорционально степени разбавления содержимого»294. Борьба за право владения словом «либеральный» началась.

В преддверии дебатов: 1932—1933 гг.

Рузвельт стал именовать себя либералом с самого начала Нового курса. Так, соглашаясь с выдвижением его кандидатом в президенты от Демократической партии, он назвал ее «носительницей либерализма и прогресса»295. Во втором президентском послании Конгрессу от 10 марта 1933 г., в речи, написанной Моли296, ФДР обосновывал свое требование полномочий сократить бюджет на 500 млн. долл., предостерегая: «…в последнее время либеральные правительства слишком часто терпели крушение, разбиваясь о скалы безответственной налоговой политики»297.

В то время американцев, вообще говоря, не волновало, как Рузвельт себя называл. Это был период (до 15 июня 1933 г.), когда страна испытывала лихорадочное возбуждение «ста дней»298. Президент не мог ошибаться. В мае 1933 г. Энн О’Хэр Маккормик выразила настроение Америки: «Нечто гораздо более позитивное, чем вынужденное согласие, облекает президента диктаторской властью. Эта власть — свободный дар, что-то вроде единодушно выданной доверенности… Промышленность, торговля, финансы, рабочий класс, фермеры, домовладельцы и арендаторы жилья, штаты и города фактически отказываются от своей самостоятельности в его пользу»299. Некоторые из президентских мер, даже дефляционные, такие как сокращение бюджета, не ставились под сомнение, а принимались как «хирургические меры по удалению застарелых опухолей в политической и финансовой системах»300.

В целом, отмечает Артур Шлезингер-мл., «чувство движения было неодолимым» и признаков протеста наблюдалось немного301. Одним из редких предвестников позднейшего расхождения во взглядах оказалась газета «Де-Мойн Реджистер»302. «Сегодня мир еще не знает, — утверждалось в ее передовице, — что в действительности означает применение инструментов истинного либерализма к нынешним условиям». «В этой стране, — продолжал автор статьи, — для нас наступила пора ошеломляющей путаницы в вопросе, в котором мы всегда хорошо разбирались. Несомненно, что в наше время тип мышления Гувера по-прежнему связан с индивидуалистической догмой, основополагающей для