Завтра мы будем вместе - Галина Врублевская

Он был безлико красив: как моряк, изображенный на плакате. Его ярко-синие глаза светились ясно и чисто, но без всякого выражения. Он поспешно застегнул ширинку на брюках и, приняв властный вид, подошел к нам.

— Капитан первого ранга, замполит командира части Николаев, — представился он. — Прошу, гражданочки, предъявить ваши коробочки и документы.

От растерянности я уронила одну коробку. Тишка наклонилась и подняла ее, протянув офицеру.

Я тем временем трясущимися руками доставала из сумки паспорт. У Тишки офицер также потребовал паспорт. Затем он выяснил, в каком подразделении мы проходили практику, и потребовал вернуться назад, в здание. Все остальное происходило будто в кошмарном сне. Нас с Оксаной обвинили не просто в воровстве пленок, а в шпионаже. Ведь на пленках содержались секретные записи шумов корабля. Разбирательство происходило стремительно и проводилось на самом высоком уровне морской базы. Вставал вопрос об исключении нас с Оксаной из техникума (мой жалкий лепет, что подруга ни при чем, не был принят в расчет). Оксанка плакала, но это еще что! Я впервые видела, как выглядят испуганные мужчины, боевые офицеры. Островский был бледен, как лист бумаги. Серов, напротив, покрылся пунцовой краской до самой шеи.

Говорил в основном замполит Николаев. Его речь была размеренна и убедительна. Он обвинил в умышленном шпионаже офицеров, а нас — в пособничестве им. Мне сразу вспомнились рассказы и фильмы о тридцать седьмом годе. Но сейчас — конец восьмидесятых! Разве можно так, без суда и следствия! «Вы пойдете под трибунал!» — резким командирским голосом завершил свою обвинительную речь замполит. Островский окаменел. Багровый Серов охнул и с грохотом свалился со стула.

Началась суета. По внутренней связи вызвали врача. Прибежали матросы с носилками. Врач послушал пульс Серова и приказал нести его в санчасть.

Тот был без сознания. Нам велели отправляться в общежитие и оставаться там.

Мы с Тишкой, переставляя ватные ноги, брели по той же песчаной дорожке, что представлялась красивым ковром три часа назад. Голова казалась чугунной болванкой, тяжелой и пустой одновременно. Я не знаю, кто ужаснее себя чувствовал: без вины виноватая Тишка или я — настоящая преступница. Я — безмозглая дубина, хоть бы сообразила, что пленки секретные. Нет, как всегда, вначале действие, а мысли — потом. Конечно, глупо вылететь из техникума перед самым окончанием. Но наша беда не шла ни в какое сравнение с тем, что ожидало офицеров.

Мы не ели весь день, но есть не хотелось. Не голод, но незнакомый страх сосал изнутри. В общежитии мы с Тишкой, не сговариваясь, плюхнулись на свои койки и закрыли глаза. Кажется, я заснула.

Разбудил меня разговор в комнате. Тут были и наши девчонки, и Юрка, и Валерий Островский. Я открыла глаза.

Взгляд Островского, направленный на меня, был потухший. Зато в его зубах тлела сигарета, а я считала, что он некурящий. Я села и тоже попросила закурить.

— Как капитан Серов? — Я вспомнила перипетии сегодняшнего судилища.

— Все в порядке. Приступ стенокардии, но уже сняли. Кстати, очень удачно, сегодня из санатория вернулась его жена. Есть кому ухаживать за больным.

— Жена? — не поверила Тишка, и лицо ее окаменело.

— Ну да, — подтвердил Островский, — у него очень заботливая жена. Он еле уговорил ее одну в санаторий уехать. Обычно они вместе всюду бывают.

Тишка оставалась неподвижна, застыв от горя, но меня история Серова не удивила, я раскусила этого типа с самого начала. Сейчас меня больше беспокоила собственная судьба.

— Что же теперь со всеми будет?

— Вам, Катя, думаю, не грозит ничего серьезного. Может быть, выговор в техникуме объявят.

— А вам? Трибунал?

— Надеюсь, обойдется без оного. Руководство части само не заинтересовано выносить сор из избы. Нагрянут проверки, комиссии. Начальству это тоже ни к чему. Но представление к следующему званию будет отменено. Я уже к погонам капитана первого ранга прицеливался. Что ж, походим еще во вторых. Я, как наставник по вашей практике, безусловно, виноват. Мне и отвечать. Надо было более четко объяснить вам режимные требования при работе с секретными материалами. Будьте, Катенька, осторожны. У нас такие дела редко прощают. Вам еще повезло.

Потом кавторанг Островский попросил всех выйти из комнаты, сказав, что ему надо поговорить со мной с глазу на глаз. Юрка упрямо топтался у моей кровати.

— Юра, пожалуйста, выйди тоже.

Юра вышел и, прикрывая за собой дверь, оставил щель. Валерий Валерьевич поднялся с табуретки и прикрыл дверь плотнее. Тон его заметно смягчился, хотя он продолжал упрекать меня:

— Катя, ты понимаешь, как подвела меня, Оксану, всех?

Он снова говорил на «ты», как тогда, на берегу, когда узнал, что я считаю его своим отцом. Я ничего не ответила. Я была так ужасающе виновата, что не считала себя вправе больше оправдываться.

Островский говорил долго. О морской чести, о наших кронштадтских традициях, о моей маме, какой он помнил ее в детстве. Впервые кто-то говорил о ней хорошо. Оказывается, она играла в школьных спектаклях главные роли и помогала старой учительнице в быту. Та учительница жила в одной квартире с Островским, поэтому только он и знал об этом. Сама Ниночка, моя мама, никому не рассказывала о своей помощи.

— Ты мне не дочка, — продолжал Островский, — но ты — моя землячка, и я чувствую, что нахожусь в ответе за тебя.

Так со мною говорили впервые в жизни. Со мной говорили как с человеком, а не как с преступницей.

Валерий Валерьевич пересел на край моей кровати, взял со спинки полотенце и вытер мне глаза. Второй раз за недолгий срок нашей практики!

Я сейчас его опять боготворила. Он опять был недосягаемо высок, хотя я знала и о его слабостях с женским полом. Спросить, не спросить про Светлану? Нет, он подумает, что я хочу увести разговор от своего поступка. Снова меня охватило отчаяние при мысли о том, как я подвела всех.

— Конечно, Катя, я не верю в эти измышления о твоих шпионских намерениях, да и никто в них не верит. Но воровство остается воровством. Это не способ решать свои проблемы. Ну, обратилась бы ко мне, я бы нашел списанные, оформил как положено. Разве я тебе смог бы отказать? Сдается мне, что ты не впервые путаешь свой карман с чужим.

Или я ошибаюсь?

Ну, нет. Признаваться в том, в чем я не была поймана, я не собиралась.

— Конечно, ошибаетесь! — поспешно возразила я, отводя глаза. — Я взяла эти пленки только потому, что они в магазинах не продаются;

— Хорошо. Дай мне, Катя, слово, что больше никогда не посмеешь взять чужое. Ты видишь, к каким последствиям это может привести.