Страшный суд - Блага Димитрова

На первый взгляд другого различия между девушками нет. Одинаковые по цвету волос, по одежде, по росту, по осанке, по гибкости, по легкости походки, вьетнамки очаровательны именно своей бесконечной повторимостью. Каждая подчеркивает другую, дополняет, доусовершенствует ее и венчает какой-то неуловимой завершающей деталью.

Вдруг по сигналу, которого мы не слышим, все девушки, гуляющие по аллее, сбегаются в группу и садятся в тени на траву. Человек в поношенной военной форме, видимо побывавший в огне, встает у прислоненной к дереву черной школьной доски. Чертит кривые линии, орбиты каких-то звезд.

Заглянула в тетрадь к девушке с самой пышной прической. Мне показалось, что такая блистательная копна смолистого блеска должна была бы закрутить голову по иной орбите. Женщины часто думают волосами.

Но чертеж у девушки образцовый. Даже Хаон, который, переводя, не спотыкается ни на чем, запутался в сложном языке математики.

Это не звездные орбиты, а баллистические вычисления, траектории движения снарядов. Девушки из добровольной противовоздушной обороны. Недавно кончился их рабочий день, они продавщицы в магазинах, а сейчас — военное обучение.

Видели бы американские парни, по каким красавицам они выпаливают свои ракеты «воздух — земля»!

Самое страшное в современной войне то, что противники не видят лиц друг друга.

Ке показывает на полинявший дом недалеко от разрушенной улицы Хюе. Здесь живет молодая поэтесса Суан Куинь. Мне кажется, что встреча еще предстоит. Но она уже состоялась рано утром. Знаю, что много раз буду возвращаться к воспоминанию о ней.

Союз писателей Вьетнама помещается в изящной вилле, среди сочно-зеленых теней от тропических деревьев.

Сидим в прохладном проветриваемом салоне. Несколько поэтов и поэтесс, которые оказались в столице. Остальные разбросаны по стране — там, где труднее. Поэзия ищет своего собрата — огня.

Не могу оторвать глаз от молодой девушки напротив. Не знаю, что и как она пишет. Мне достаточно, что в такое жестокое время сама молодость и нежность потянулась к поэзии.

Поэзия всегда на стороне нежности.

Пленительная, миндалеглазая, излучающая какую-то искрящуюся красоту, она мне щебечет на трелях своего языка:

— Когда любишь, легче стать поэтом. Все влюбленные невольно прибегают к поэзии. А так как я люблю свою страдающую страну, я стала писать стихи. Недавно американцы бомбили нашу улицу. У самого моего дома упала бомба. Еле выбрались живыми из дыма и пепла. С первым глотком воздуха, который вобрала в себя, я ощутила горькое дыхание своей родины. Я хочу ей отдать свое дыхание до капли. Мой сын с самого рождения должен скрываться в подземелье. После большой бомбардировки, хоть и совсем малыш, он не хотел возвращаться домой. Надо было его укачать на улице и потом уложить в кроватку. Сын начинает учиться говорить. Его первые слова: «бом» (бомба), «бай» (самолет). Вместо «ба» (папа), который на фронте, у нас начинают говорить с этих двух страшных слов. Когда мой ребенок слышит «бао донг», он обнимает меня за шею ручками и просит нести его скорее в убежище. Там я написала одно свое стихотворение:

Шелковые ресницыСклеены сладким сном.Ты спишь, дитя, и не знаешь,Что творится кругом.Тебе во тьме самолетыБомбу несут свою.Но ты их гула не слышишь,А слышишь песню мою.И если они успелиБомбу свою взорвать,Ты думаешь, это мамаКачает твою кровать.И если огонь от бомбыПышет в лицо малышу,Ты думаешь, я наклониласьИ на тебя дышу.Спи же, дитя, спокойно,Рядом с тобою я.Моя колыбельная песня —Это крепость твоя.

Материнский язык, впитанный с первых дней, — действительно крепость. Выходя из нее, остаешься беззащитным. Язык малочисленного народа — пожизненное заключение в этой крепости.

Казалось бы, не все ли равно, сколько людей говорит на твоем языке — десять человек или десять миллионов? Или сто десять миллионов? Тебе важно быть понятой хоть одним человеком, уловить сердцем хотя бы одну ответную дрожь.

И все же слова несут в себе резонанс. У языка другая структура, если на нем говорят огромные массы.

Когда слышу испанский, слышу в нем мощное глубинное эхо: целый континент — Южная Америка — откликается Испании.

За широкой, дактилической плавной русской интонацией чувствую беспредельность русских степей, необъятную снежную равнину, переливающуюся через край горизонта.

Мой родной язык стиснут узкими горными ущельями. Слова усечены. Гортанно, захлебываясь сами в себе, клокочут его гласные как бурная горная речка, не успевающая пропускать через свое узкое русло напористую обильную воду. Его согласные, словно скалы, противостоящие волнам и разбивающие их на мелкие брызги. Словорядье его подвижнее, неподверженнее строгим правилам, словно кипит изнутри.

Но стоит пересечь границу не административной, а этнографической Болгарии, как он становится языком глухонемых. Его пространство строго определено. Никакого эха, никаких отголосков. За этим языковым пределом я чувствую себя как сдавленный крик. Прохожу через Париж, Лондон, Рим в глухой скорлупке своего языка.

Вокруг меня людские потоки. Никто и ухом бы не повел, если бы я прочитала им стихи Ботева. Перевод — это уже другой язык. Поэзия живет только в родных словах.

В моем языке навсегда заперта моя душа. Все, что я успею сказать, растворится в материнском языке, как неуловимый нюанс.

Мое существование только на дереве моего языка и нигде больше. Я — ветка, которая засыхает, если ее обломить. Ничего не остается другого, как искать в своем языке какие-нибудь преимущества перед другими.

Всякое ограничение вызывает ответный импульс. Чем меньше территория, тем крепче концентрация. Маленький язык трагически заперт в самом себе. Ему надо прокладывать русло не вширь, а вглубь, не в пространстве, а во времени. Он сильнее хранит архаические формы и в то же время лихорадочно ищет новые. Из инстинкта самосохранения он органически бунтует против внешних влияний.

Делая скачки во времени, он обгоняет в своем развитии большие языки, которые текут как-то медлительно и широко. Необъяснимый факт исчезновения падежей в болгарском языке, его ускоренный поворот к аналитическому строю в отличие от других славянских языков, может быть, имеет какую-то таинственную связь со своими стесненными границами. А может быть, он выражает переменный, непостоянный характер народной судьбы?

Когда думаешь на малом языке, ты смутно одинок, отдален от мира перегородкой беззвучного пространства, через которое твои слова не могут достичь далеких людей, думающих, может быть, так же, как и ты. Потому что близкие мысли зарождаются на дальних расстояниях одни из других и в своем стремлении встретиться пронизывают земную атмосферу, как радиоволны.

Большой язык с гулким резонансом повторяет многократно твои фразы и мысли. Ты их слышишь, словно они к тебе возвращаются из другого мира преображенные, неузнаваемые. А в малом языке твои слова кружатся, как в водовороте — близко, рядом, почти в семейном кругу.

Это не домысел. Структура языка определяет мышление народа, а мышление определяет его будущее.

Мицкевич завещательно говорит своему народу:

Обнимаю все твои поколения,

прошлые и грядущие.

Малый язык малого народа — это для тебя еще одно препятствие в мир. Ты богаче одним препятствием. Тебе предстоит от рождения биться головой об стенку. Изучаешь чужие языки, через чужие языки узнаешь преимущества и несовершенства своего. Бежишь от него и опять возвращаешься к нему, когда нужно произнести самые насущные, самые настоящие, единственные слова в своей жизни.

Ход твоей мысли определен языком, на котором ты начал говорить.

Поглощенная разговором с собой на родном языке, кружусь по Ханою. В это время орда ребятишек накопилась за мной. Я иду по улице, а они маршируют и что-то хором скандируют.

Ке переводит. Оказывается, детвора сочиняет двустишие в рифму:

В туфлях ходят наши гости,Ну, а мы в сандальках просто.

Ке пользуется случаем, чтобы напомнить давно известный уже мне факт: во Вьетнаме по древней традиции все сочиняют стихи на самые разные ежедневные случаи, даже дети. Для убедительности он вытаскивает вырезку из газеты и показывает мне. Восьмилетний Чан Данг Кхоа, ученик 2-го класса, еще делающий ошибки в правописании, автор стихотворения о собаке, исчезнувшей во время бомбардировки.

Когда я шел из школыИ к дому подходил,Ты мне бежал навстречуИ радостно скулил.Хвостом вилял ты бойко,Глядел ты мне в глаза,Мне лапы клал на плечиИ руку мне лизал.Теперь меня встречаетОдна пустая дверь,Из двери с громким лаемТы не бежишь теперь.И лапы мне на плечиУж больше не кладешь.Меня ты каждый вечерИз школы уж не ждешь.Я жду тебя, собака,Вернешься ты сюда.Я миску с рисом ставлюУ двери, как всегда.Чужие злые бомбыНам принесли беду.Уж рис давно остынет,А я все жду и жду.

Под стихотворением примечание: «Собака потерялась 3 апреля 1967 года».