Страшный суд - Блага Димитрова

— То, что было, то было.

Смотрю опять на круги. Три круга, преломленные в середине, вклиниваются один в другой и тем самоисключаются.

Всякий, кто входит сюда и кто выходит отсюда (а предполагается — в жизнь и из жизни), проходит через эти круги:

То, что есть, не есть.То, что есть ты, не есть ты,То, что будет, не будет.

Только то, что было, — вот правда.

На плече у меня спит ребенок, значит я не должна спать.

Китайский аэропорт Наньнин — первая посадка после Вьетнама. Ха спит. Проспала расставанье с родиной. Не смею пошевелиться, чтобы не потревожить ее сон. Утро легло на мое плечо тяжестью детской головки, тяжестью страшной и теперь уж неотвратимой ответственности.

Самое трудное утро в моей жизни.

Война осталась за пределами слуха. До этого первого мирного пристанища не доносятся разрывы бомб. Здесь надо бояться только краски. Все — свежеокрашенное. Ловкие молодые китайцы карабкаются по стенам, заборам, деревьям и все красят в красный цвет. «Осторожно, окрашено!»

Несу ребенка, спящего на моем плече. Прохожу осторожно через все двери и контроли, через все иероглифы. Берегу ребенка от краски.

Чиновник с профессиональной подозрительностью долго изучает мои документы, поднимает протянутыми пальцами сонную головку, словно сломанный цветок, всматривается в меня и в нее.

— Ваш ребенок?

— Нет.

— Почему же с вами?

— Едет ко мне в гости.

— Куда везете?

— Подальше от бомб.

— Зачем?

На этот вопрос я сразу не нахожу ответа.

— Сколько ей лет?

— Шесть.

— Почему кажется меньше?

Смериваю взглядом чиновника. Он выглядит как мальчишка. Отвечаю.

— Вьетнамцы низкорослы, а дети тем более. Ну и война, недоедание, сидят в земле…

Мой голос искусственно невозмутим. Говорить бы мне всегда таким же голосом.

Чиновник уходит советоваться к начальству.

Сон наполнил ребенка как теплый сладкий напиток и сделал его вдвойне тяжелым. Самое тяжелое утро в моей жизни. Несу это утро на плече, должна протащить его сквозь игольные ушки контролей, проверок, неумолимых чиновников, сквозь непонятные иероглифы. И к тому же: «Осторожно, окрашено!»

Предстоит мне далекий путь. Ненасытно смотрю на сонное личико, стараюсь привыкнуть к его посторонним чертам, стараюсь сродниться с ним. Через глаза, через тяжесть в руках образ ребенка втаптывается в меня.

Приходит другой чиновник. Он и ростом повыше первого. Слов у меня уже нет, беру волшебную палочку, которая должна открыть мне все двери. Вспоминаю свою мать, когда она водила меня за ручку, и улыбаюсь ему материнской улыбкой. Поднимаюсь по трапу самолета. А впереди еще другие таможни, чиновники, двери, краски.

Как много в мире помех для женщины со спящим ребенком на плече. Как много шумов, которые каждую минуту могут вспугнуть его сон. Мне тревожно.

Стараюсь, чтобы плечо не дрогнуло и чтобы тревога не передалась ей. Иду спокойнее, ровнее, сосредоточеннее, чем когда-либо ходила по земле. Ходить бы мне так всегда. В спящем на плече ребенке черпаю силу.

А я думала, что мир для ребенка не препятствие, а защита.

Как я достигла этого утра? Возвращаюсь назад, на свои следы, чтобы проверить, не допустила ли где ошибки.

Вот я перед Ханоем. Главный шаг еще далеко, он еще кажется мне совершенно невозможным. На мое плечо еще ничего не давит, но вместо того чтобы чувствовать себя легко и свободно, меня угнетает ощущение чего-то ненайденного. Не нахожу себе места. Забраться на другую сторону глобуса, чтобы понять свое место под солнцем!

Ожидаю встретить Ханой притихшим, без женских улыбок и ребячьей беготни, без теплого дуновения многолюдности, которым я дышала в прошлом году.

Но словно я попадаю не в разбомбленный Ханой, а в свое нетронутое воспоминание о нем. Я путешествовала не в пространстве, а во времени и приехала в «год назад».

Тот же бесшумный ветерок от бесконечных велосипедных потоков. У города, я заметила еще с первого взгляда, какой-то особенный молодежный вид. Оттого ли, что все на велосипедах, оттого ли, что у вьетнамцев вообще моложавые лица и худенькие гибкие тела.

Все те же грациозные женские фигурки в соломенных шляпах, похожих на створку речной ракушки. Перекресток все так же оживлен. В озере так же ловят рыбу.

Артистический вкус ханойцев. Стекла заклеены бумагой не крест-накрест, как решетка тюрьмы, а лентами, вырезанными в форме листьев лотоса.

В самом центре города все тот же цветочный базар, а на нем все такие же пестрота и благоуханье.

Магазин для молодоженов по-прежнему оживлен. Парикмахеры работают все с тем же остервенением. Так же много зелени и, кажется, прибавилось детей.

Но неуловимая перемена постепенно проникает в меня, чем глубже я проникаю в город. Тишина. Многозначительная, настороженная тишина. Город все время прислушивается к небу. Ведь современная смерть налетает с реактивной скоростью.

Гул мотоциклов и грузовиков кажется приглушенным. Спицы велосипедов свистят приглушенно. На крышах наблюдательные посты. Мохнатые листья деревьев навострились, как слоновые уши.

Не успели доехать до гостиницы — тревога. Вой сирены приветствует нас в Ханое. Чтоб нигде вас не встретили таким приветствием!

Прохожие беззвучно исчезли. На улицах остались одни пустые велосипеды.

В каждом укрытии, как в колодце, по человеку. Все тротуары и сады в пунктирах таких укрытий. Человек прыгает в него и сам закрывает цементную крышку над своей головой. Получается как в гробу, только стоя.

Тревога сдула с улиц Ханоя людей, как сухие листья.

Меня вводят в коллективное убежище, где полно народу. Затаили дыхание. Как бормашина по больному зубу, начинает сверлить по слуху и по нервам гул самолета.

Жестокость — и вдруг крылата!

Даже крылья скомпрометированы в наш век.

Изнуренная женщина качает на коленях ребенка. Земля содрогается от взрыва. Ребенок плачет. Хоан, мой неутомимый переводчик, который старается перевести мне каждое междометие, молчит. Плач ребенка понятен во всем мире, на всех языках. Но мир далек, чтобы его услышать. Только мать одна близко. Склонившись над дитятей, она сквозь зубы, стучащие от страха, запевает колыбельную песню. Ревут бомбы.

Гроб и колыбель, в сущности, очень похожи друг на дружку.

И впрямь мир мало пригоден для матери с уснувшим ребенком на руках. Словно все ее упрекают за то, что она его родила. Все угрожает маленькому тельцу, начиная от дуновения ветра и кончая дуновением века. Только объятия матери одна-единственная защита.

Стоит пропутешествовать с одного края земного шара на другой, чтобы встретить улыбку.

Темной ночью я переступила черту, отделяющую относительный мир от очевидной войны. Была готова взглянуть в глаза, сухие оттого, что слезы уже иссякли. Едва разгорелось утро, как я выскочила из отеля и пошла по Ханою.

Город давно на ногах. Улицы — реки велосипедов. Женщины в черных шелковых брюках. Широкие штанины при каждом движении вспархивают как крылья.

Деревья неестественно кудрявы, словно взбили себе прически. За ними белеют двухэтажные и трехэтажные особнячки дивной архитектуры, кажется, что весь Ханой состоит из вилл, в которых жили еще недавно французы. От вилл отдает спокойствием и тишиной размягченного комфорта. Они еще красивее, потому что обречены.

А вот и воплощение обреченности движется мне навстречу. Худая женщина. Ковыляющая походка. На руке надета корзина, полная каких-то лопухов, — рука ее тоньше, чем ручки корзины. Еще шаг, и она поднимет глаза. Куда мне деться? Куда мне спрятаться от ее взгляда?

Мне стыдно, что я рослая, сильная, молодая, белокожая.

Она едва приподнимает глаза. В то же мгновенье происходит нечто чудесное, настоящее чудо. Восковая бледность ее лица начинает озаряться улыбкой, еще более лучистой от морщин. Все растворяется в необъятности и лучезарности этой улыбки. До конца жизни буду возвращаться в нее и не исчерпаю до конца.

Одна обессиленная женщина улыбнулась мне, неизвестной иностранке. Где нашла она силы?

Надо было прожить мне все мои годы, чтобы дойти до такой улыбки.

Насильники хотят тушить огонь огнем, а разжигают его еще пуще.

В отеле меня встречают знакомые хрупкие девочки, обслуживающие неуловимо, предугадывая твое желание еще в зачатии. Все улыбается в них — мелкие шажки, ловкие, изящные руки, зубы, глаза, смолистый глянец волос.

Вхожу в гостиничную комнату как домой. Поворачиваю привычным жестом рукоятку вентилятора. Он раскручивается под потолком, как винт геликоптера, и обдает меня горячим ветром. Теперь я уповаю на свой опыт, а не на чужие советы.

В прошлом году у меня был целый список запрещенных вещей: