Страшный суд - Блага Димитрова

Как только взорвется бомба, он сразу определяет ее тоннаж:

— Две богадельни.

Когда ночью робот-разведчик гудит в темноте над нашей машиной, он успокоительно говорит:

— Всего лишь десять десятиэтажных жилых блоков кружится над нашими головами.

Он считает все: рыбаков, зенитчиков, количество отнятого у людей сна и пропускает в своей бухгалтерии только самого себя. Своя персона его не интересует. Ее как бы нет. Не прав ли бонза? Этот человек забыл о себе и вполне спокоен.

А мир постепенно становится глухим не только к словам, но и к цифрам. Какая-то прогрессирующая склеротическая глухота!

Лишь маленькая девочка около меня каждый день открывает чудо цифр. Каждый день она узнает какое-нибудь новое число, которое расширяет границы ее вселенной. Сначала шли десятки — для близкого круга цветов, птичек, подружек. Затем пошли сотни — деревья в лесу, светящиеся окна в городе, шаги на улице. Потом самый далекий круг — звезды. Пришлось перейти на тысячи. Эти нули словно детские ротики, открывшиеся от удивления на такие большие цифры.

Каждое утро ищет в газете количество сбитых американских самолетов.

— Две тысячи восемьсот. Как мно-о-ого!

Глазенки сверкают, ошеломленные цифрой.

— Сколько снежинок падает сейчас?

Начинает считать снежинки. Доходит до двадцати, сбивается, устает. Делает вывод:

— Самолетов падает больше, чем снежинок!

А я прячу грустную улыбку. Если бы она знала, как ничтожно это число по сравнению с будущими новыми самолетами. Если бы в ее маленькой головке уместились электронновычислительные цифры будущих массовых убийств, головка, кажется, не выдержала бы и взорвалась.

Но постепенно головка выработает средство самозащиты: глухоту к цифрам.

Три тысячи сбитых самолетов не искупают страданий одного ребенка.

Въезжаем в знаменитую провинцию Бак-нинь. Колыбель народной песни. Ке напоминает мне мелодию песни, которую я выучила в прошлом году: «Когда любишь, можешь лишиться всего». Единственный способ любить — лишиться.

Город Вьет-йен, подвергшийся варварской бомбардировке. Вокзал разрушен до фундамента — груда мелких камней. Ощущаю себя на другой планете, где жизнь сметена мировой катастрофой.

Неправдоподобно выглядят отсюда далекие мирные вокзалы. Неужели они действительно существуют и кипят жизнью в этот час? Лейпцигский — под стеклянным куполом, Римский — с подземными банями для путешественников, Пражский — с горячими шпекачками и горчицей, Цюрихский — с электрическими сверкающими экспрессо.

Одиночное убежище — самая верная защита.

Вся вьетнамская земля изрыта окопами. По обеим сторонам каждой дороги вырыты колодцы, глубокие, в человеческий рост, по вьетнамской мерке. У нас, европейцев, из них торчит голова, как кочан капусты, и мы озираемся, смелые от невежества, — мы незнакомы с новыми бомбами.

Где бы тебя не настигла опасность, пробегаешь несколько шагов и исчезаешь с лица земли, как крот. Какой труд вложен в эту горькую пахоту! Что произрастет из этих глубоких борозд?

А знаешь ли, какой вкус у современной смерти, какой звук, какая температура?

Каждый вьетнамец изучил в тонкостях нравы бомб. Пока слепой инстинкт заставляет тебя склонять голову под напором реактивного воя, вьетнамские матери поднимают головы, чтобы увидеть, откуда идут самолеты, и, таща детишек, устремляются точно навстречу им, чтобы разминуться. Когда свист падающих бомб пронизывает до последнего нерва, матери преодолевают инстинкт окаменения на месте. Они поднимают лицо и смотрят вверх. Если бомбы в воздухе выглядят продолговато, значит, упадут в стороне, и матери опускают своих детей в первую попавшуюся дыру, ложатся сверху, чтобы закрыть своим телом от воздушной волны. Если бомба выглядит круглой, значит, она падает точно на тебя. Оптический эффект, нам незнакомый, но хорошо известный даже неграмотным старикам и детям здесь. Под круглыми бомбами матери схватывают детей на руки и кидаются бежать куда глаза глядят, считая до сорока. Обыкновенно за сорок секунд бомба достигает поверхности земли. Где-то около тридцати восьми мать бросает детей в ров, что окажется под рукой, точнее под ногой, и падает сверху, как и в первом случае.

Земля изборождена морщинами. Каждый день — новые бомбы, новые окопы, новые морщины. Земля приобретает характерное лицо. Упади с луны с завязанными глазами, на ощупь поймешь, что ты на вьетнамской земле. Все глубже морщины. Все глубже страдания. Все выразительнее лицо земли.

От морщин материнское лицо становится милее.

Человек вынужден все чаще прятаться в землю. Убежища выкапываются все глубже. В провинции Куанг-бинь около 17-й параллели глубина катакомб в прошлом году достигла семи метров, а сейчас — двадцать метров и больше. Иначе не защититься от гигантских «летающих крепостей» Б-52. Дети не выходят оттуда, растут без солнца.

Эта страна — волнорез войны.

Ее дети разбросаны в окопных бороздах, как семена. Их пульс сливается с сердцебиением земли.

Враг нахлынул сверху, из облаков. Он оторван от земли, он потерял с ней связь. А внизу тихие храбрецы закопались в землю.

Война земли с небом. Кто победит? Молчаливая земля или небо, обрушивающее гром и треск? Не знаю. Но раненые в небе падают вниз, а раненая земля остается все там же.

Снова река преграждает путь. Никогда в жизни мне не сопутствовало такое полноводье. Вьетнам меня встретил реками, словно не я их перехожу, а реки проходят через меня. И самая маленькая из них, Ха, напоила меня свежим и чистым лепетаньем.

Богатство Вьетнама — многочисленные судоходные реки — превратилось в дополнительную беду. Нет в стране моста, который бы хоть раз не бомбили. Но вьетнамцы не останавливаются перед мутными, глубокими водами своих рек. Они знают их нрав, прихоти, приливы и спады, умеют держаться на примитивных плотах, угадывать в темноте скрытые броды. Представляю себе чужих завоевателей, оказавшихся перед этими непроницаемыми, самоуглубленными водами.

Река Дуонг прославилась партизанскими боями с французами. Ке, как и каждый его соплеменник, любит рассказывать в подробностях о временах освободительной той войны. Самая увлекательная тема разговора моих сопровождающих, когда они хотят прогнать сон и усталость, это те времена. Как будто сейчас безмятежный мир, и спокойным вечерком они вспоминают бурную молодость. По напряжению, с которым бойцы Сопротивления восстанавливают давние картины, сужу об одном необъяснимом явлении: тогдашние бои против более слабого и малочисленного противника преисполняют их до сих пор более острым ощущением трудностей и риска, чем сегодняшняя неравная борьба против усовершенствованной военной машины. Какой-то оптический обман в оценке опасности.

Быть заодно в бессилии — это тоже сила.

И мост над рекой Дуонг разрушен. Молодежные восстановительные бригады уже успели в непроглядную ночь перевязать его весь бамбуком. «Джип» внимательно ползет по нему. Мост качается, как гамак. Сжимаюсь от страха, что порвутся бамбуковые узлы. Но они выдерживают. Гораздо крепче стальных. Это связь людей с природой, с родной страной. Деревья и бойцы, реки и земля здесь сплелись и вместе противостоят чужому насилию. Может быть, поэтому они так спокойны. Американский летчик в небе уповает лишь на машину, земля ему чужда, джунгли ужасны. Он противопоставлен природе. И, когда попадает вниз, обезумевает от страха, теряет собственный образ.

Бамбуковый веревочный мост меня укачивает, словно колыбель, которую отец привязывал во дворе. Река поет колыбельную песню. Я здесь своя. Земля окружает меня надеждой, дороги носят меня на своих горбах, домашние очаги, развеянные по ветру, обдают меня воспоминаниями. Колыбельная песня подготавливает к завтрашнему дню.

Рана за раной, смерть за смертью, а Вьетнам становится все сильнее.

В Трояне, старинном болгарском городе, добрый дядя поймал две рыбки в реке и принес их в подарок Ха. Мы пустили их в банку с водой. Они забегали так стремительно, словно хотели убедиться, что все еще живы.

— Рыбки танцуют! — кричит Ха и радостно прыгает вокруг банки.

Упругая, ловкая, она и сама как плотвичка, выловленная из родной реки. И она пущена в тесную банку с чужой водой, мучается, мечется, словно хочет уверить себя, что она все та же.

Теперь она кормит рыбок крошками от своей булки. Но рыбки отталкивают корм, обходят его, предпочитая голод непонятной и чуждой пище.

Так и Ха отстраняет непривычные лакомства. Шоколад ей кажется грязью, рахат-лукум — клеем, сыр, запеченный в булочке, плесенью.

Утром обе плотвички серебристыми животиками вверх плавают на поверхности. Ужасаюсь. Как воспримет эту картину сознание ребенка? Нужно их спрятать, сочинить какую-нибудь небылицу, сказку, что они убежали ночью к себе в реку, выпрыгнули в окошко. А их спрятать, закопать где-нибудь, чтобы не попались потом на глаза.