Страшный суд - Блага Димитрова

Под стихотворением примечание: «Собака потерялась 3 апреля 1967 года».

В той же газете вижу другое стихотворение, написанное семилетним Нгуен Суан Даном:

В деревне растет бамбук,Листья его шумят.Он машет своей листвой,Провожая в джунгли солдат.

Мы сидим среди развалин, и Ке переводит мне эти стихи из старой газеты. Вокруг пыль, обжигающая босые ножонки детей. Детские взгляды, как угольки.

Детские взгляды — наш пожизненный приговор, который обжалованью не подлежит.

Обретаю смелость, подожженная угольками детских взглядов. Ускоряю, активизирую свои ходатайства перед вьетнамцами о маленькой Ха.

В Азии цель не штурмуют прямо. Всякое дело нужно плести терпеливо, ряд за рядом, как тростниковую корзину для ловли рыбы.

Многие дипломаты не понимают искусства плетения корзин и поэтому жалуются, что все время ускользает что-то от них в духе Азии.

Долго глядела я, не отрывая глаз, на пальцы корзинщика. На перекрестке проселочных дорог, усевшись прямо на землю, плетет он свои корзины. Сухие, словно обуглившиеся на солнце пальцы виртуозно перебирают гибкие тростниковые стебли.

Корзина-капкан для ловли креветок, корзина-раковина для ловли рыбы, корзина-спираль для змей, корзина-баллон для бабочек, корзина-клетка для птиц, корзина-фонарь, целый ворох фантасмагорий из соломы. Вокруг него громоздятся небоскребы корзин. Среди них он теряется, худой, коричневый, сам как тростниковая палочка. Виртуозными пальцами плетет западни всему, что ползает, плавает и летает.

Мастер, можешь ли сплести мне корзину для ловли мгновений, которые от меня постоянно ускользают?

Жизнь этих людей — терпеливое ожидание смерти.

Мучения их примиряют с концом, и они молчаливо его ждут, как закономерного избавления.

Итак, терпенье — прежде всего.

Следуя тихим женским советам Фыонг, намекаю окольно моим сопровождающим, что у меня просьба, интимная тайна, которой мне хотелось бы поделиться с моим другом Нгуеном.

Образ этого человека для меня вся Азия. Загадка. Его лицо — иероглиф. Абсолютное владение собой и в то же время — непринужденность. По древнему буддистскому учению основным правилом поведения было: каждый, кто хоть на мгновение поддастся своему гневу и вспылит, должен ногтями разодрать себе лицо. Кажется, на лице этого сорокалетнего мужчины, я вижу постоянно тени ногтей, устрашающе поднятых в самоугрозе. Он полный хозяин своего настроения. Оказывается, постоянный самоконтроль — это не скованность, а, напротив, освобождение от всего, что сковывает нас, не умеющих владеть собой, славян. Мы в постоянном плену своих собственных настроений. Самые опасные засады подстерегают нас не во внешнем мире, а внутри нас самих.

Во время долгих разговоров с Нгуеном понимаю, что тихий говор — это нечто большее, чем национальный характер, это философия. Ницше со своей философией говорит: «Человек — это нечто, которое надо преодолеть». А тихий говор Вьетнама с ним спорит: «Человек — это нечто, способное само себя преодолеть».

Нгуен мог бы стать большим поэтом и писателем. Структура его мысли образно выразительна, но он самопреодолелся, чтобы раздать себя часам, минутам, мгновениям. Во Вьетнаме мгновения взыскательнее, чем вечность. От мгновений зависит жизнь и судьба тысяч людей.

Издалека, окольными путями пробую внушить ему, чтобы он не расплескивал, не раздавал себя, но сам бы использовал все, что он с такой щедростью вливает в головы иностранцев. Он сам гораздо глубже и талантливее их. Он сам мог бы написать все те книги, репортажи, путевые записки, которые чужие путешественники пишут о Вьетнаме, вдохновленные его неисчерпаемыми впечатлениями, наблюдениями, переживаниями, догадками, всем запасом, за который заплачено кровью, здоровьем, жизнью. Нгуен улыбается моей доброжелательности. Именно в сознательном обезличивании он постигает свою личность.

Он — мыслящая воля. Обыкновенно склонность к рассудительности парализует активность. А ему удается сочетать несочетаемое: действовать энергично при полной свободе анализа.

Однажды я его спросила прямо:

— При таком круглосуточном напряжении, при вашей деловитости как вы еще находите время и силы окунуться в общечеловеческие проблемы и искать собственные решения их?

Ожидаю, что он уйдет от темы, но Нгуен отвечает с патетической серьезностью:

— Если Вьетнаму не думать на ходу, он пропал!

У вьетнамца идентификация с собственной страной звучит естественно и не раздражает даже моего щепетильного слуха.

Этот человек сознательно, зная, что делает, стремится соединить политику и человечность, дисциплину с внутренней свободой, правду и собственное мнение, партийную принципиальность с дружеской просьбой, оптимизм и философскую углубленность, обострение классовой борьбы с искусством.

Еще слушаю, как он обрисовывает, словно тонким пером, своим живым языком трагическую историю своего народа, угрозу завтрашнему дню, древнюю историю Вьетнама, тайну вьетнамской семьи, покоящуюся на уступчивости и терпении мужа, ибо терпение — высшее проявление мужества на Востоке. Он мне рисует суровость партизанской войны, нежность вьетнамской матери, сложность современного мира, мудрость народа, ополчившегося против автоматизированной смерти…

Его слова — экстракт из долгих размышлений и наблюдений.

Слушаю его, засмотревшись через окно на далекий изгиб горизонта, и думаю:

«Человек — это вон то едва уловимое взглядом соприкосновение земли и неба».

Неожиданно Нгуен говорит:

— Думаю, что вы азиатка!

Эта похвала пробегает по мне ознобом волнения, несмотря на знойный послеполуденный час.

— Азиатка, потому что улавливаю азиатские хитрости?

Вьетнамец не понимает шуток в серьезных делах. Шутка допустима лишь в строго определенном кругу забавного разговора. Нгуен начинает объяснять, что такое азиат. Он не знает, что моя страна — перекресток Европы и Азии.

Балканский полуостров — порог между двумя континентами. Мы растем у самого порога, под копытами обеих противоположных сторон. Я вся пронизана встречными ветрами, которые сталкиваются в моем сердце. Во мне переплетены, поглощены один другим два континента. Европа разума, тревоги, скептицизма. Азия интуиции, нирваны, веры. Моя ночь — Азия, день — Европа; они сменяются: ночь становится днем, день — ночью, гоняются друг за другом беспрестанно, переливаются один в другой, исключают и дополняют друг дружку. Мои сутки — евразийский водоворот, из которого я не могу себя вытащить, он влечет меня то ко дну, то на поверхность.

Напрасно мы стараемся искоренить из себя ночь или день, дабы стать «чистыми», теми или этими. То, чего мы боимся — пересечения Европы с Азией, — в нас, это наша нераскрытая сила.

Когда я среди европейцев и азиатов, у меня чувство вины. Не знаю, к которым принадлежу. Никогда не забуду одного приема в болгарском посольстве в Ханое. Как-то так получилось, что по одну сторону остались белые, по другую — желтые. Я — посредине, в нерешительности, к кому присоединиться. Один дипломат заметил мое неловкое положение и подошел ко мне, чтобы помочь вернуться к «своим». Это заставило меня броситься к другим, которые стояли непроницаемой стеной и наблюдали за мной сквозь узкие прорези своих глаз. Но и среди них я была чужая.

Ночь и день во мне ввязываются в спор, но потом оставляют друг друга и сливаются в какие-то сумерки, в какую-то грусть, и это присущий мне цвет. Я из расы грустных.

Раз уж принадлежишь двум мирам, ты обречен на пожизненные поиски себя самого.

Итак, обращаюсь к Нгуену со своей странной просьбой. Передо мной смуглое лицо Азии. Под ножом этих глаз каждое мое слово открывается, как мидия. Спрятанное выходит наружу. Неизбежный «третий» при нашем разговоре — мой преданный Ке. Он беспрестанно доливает лотосовый чай в наши чашки с чрезвычайно занятым лицом. Он хочет показать, что его тут нет. Воздух сгущается от неловкости. Начинаю прерывистым голосом:

— Друг, боюсь, что задам тебе путаную задачу…

Нарочно употребляю «ты», рассчитывая на его непривычное еще звучание.

Глаза его становятся амбразурой, смотровой щелью в танке, прорезью в забрале или в щите. Он читает мои мысли как по бумаге. Я говорю: «Друг, боюсь, что задам тебе путаную задачу», а он слышит: «Друг, на карте стоит наше взаимное доверие, которого мы достигли с таким трудом». Отвечает он не моей фразе, а моим мыслям:

— Настоящее доверие ничего не боится.

Ободряюсь и двигаюсь дальше:

— С тех пор как увидела этого ребеночка около Хайфона, нет у меня спокойного сна…

А Нгуен слышит:

«…Вьетнамских детей ожидает гибель. Они мучаются, страдают».

— Мы заботимся о наших детях, можешь на нас рассчитывать.