Длань Одиночества - Николай Константинович Дитятин

— По сравнению с теми молчаливыми агнцами, к которым вы привыкли, возможно, — он невозмутимо глядел в зеркальные стекляшки, под которыми, наверняка, желтели глаза убийцы. — Но я — необычная жертва. И не буду безропотно наблюдать за тем, что происходит вокруг меня.

Альфа долго сверлил его невидимым взглядом. Никас стиснул зубы, ожидая если не удара, то, по меньшей мере, тычок. Но альфа вдруг нагло осклабился и похлопал по плечу.

— Мне нравиться твоя позиция, — сказал он, с ноткой одобрения в голосе. — Но ты не понимаешь, как устроены прима-образы. Мы — большая колония с коллективным разумом. Что бывает с большой человеческой колонией, когда в ней слабеет власть? Революция, восстание, переворот. Я не раз уже оказывался в подобной ситуации. Но сейчас не время, парень. Понимаешь? Примам нельзя сдавать позиции, когда негатив что-то затевает.

— Ладно, я признаю, что полез не в свое дело, — ответил Никас, внутренне поражаясь своему вызывающему хладнокровию. — Я буду осторожнее.

Альфа ткнул его кулаком в плечо, и неповторимо, словно тысяча одинаковых персонажей, посмеялся.

— Ты ничего, Никас — сказал он. — В тебе есть грамм двести чего-то такого. Может, ты еще натворишь дел. Пойдем. Девел опасно отдалился. Нагоним его.

Глава 4

В холодном доме, обжитом пустотой и пылью, громко тикали часы. Часы, отсчитывающие время с момента неизвестного, никем не замеченного. Металлические удары, которые становились то оглушительными, то едва слышными, никогда не прекращались. Могли быть быстрыми как дробь, а то медленными, как сердцебиение зимующей лягушки.

Не было места в доме, где удалось бы укрыться от этого тиканья. Оно бродило как призрак, проверяя каждый угол, заглядывая в мельчайшую щель. Оно искало слушателя. Своего единственного слушателя.

Максиме поднялась со своего темного трона, — офисного стула с обломанными подлокотниками. Тихо шуршали экраны, мерцающие на стенах комнаты. По полу, влекомый неощутимым сквозняком, метался один единственный пожелтевший тополиный лист. С потолка, оклеенного пустыми засвеченными фотоснимками, навевая тоску, тускло светила лампочка без абажура. Ее безуспешно, с механичностью часов, таранил седой мотылек.

Максиме подошла к окну. Она выглянула наружу, схватившись за решетки длинными смуглыми пальцами. Для этого пришлось встать на цыпочки.

Дом запутался в голых ветвях дряхлого дуба, застывшего посреди скалистого вулканического горба. Кругом, насколько хватало взгляда, лежали во тьме бетонные равнины, заставленные вышками электропередачи. За ними проваливался вниз горизонт. Крохотная планета дрейфовала в космосе, не приближаясь к звездам.

Снаружи подул ледяной ветер. Дом заскрипел высохшей скорлупой, ему вторили серые от старости сучья. Часы мгновенно взбесились. Они принялись лязгать, как заводские молоты, чтобы заглушить посторонние звуки. Максиме отошла от окна и схватилась за голову. Когда она уходила слишком далеко от своего дома, часы начинали громыхать с тяжестью сталкивающихся континентов. Чем дальше, тем громче. Тиканье никогда не прекращалось. К нему невозможно было привыкнуть.

Проклятый Девел. Он притащил эти часы. И приказал им мучить Максиме, чтобы удержать на месте. Настроил их так, чтобы они всегда звали ослушницу назад, не давая уходить от дома слишком далеко. Они были неразрушимы. Пока что.

Из комнаты наружу вело несколько дверей. Прижавшись к ним щекой, можно было услышать гомон множества людей. Однако за ними всегда оказывались пустые подъезды и затхлые коридоры. Держась за голову, Максиме использовала вторую дверь справа, чтобы попасть в крохотную прихожую, где на длинной вешалке с двенадцатью крючками, висели потертые плащи. Это было самое угрюмое место в доме. Пол был каменным, влажным, по нему осторожно шмыгали серые пятна. С потолка капало, тьма сонно шевелилась в углах. Оплывшие свечи шипели как змеи, ютясь где попало. Сверху спускалась неровная лестница с покосившимися ступенями. Там был чердак, занятый тошнотворным страхом.

Великий и ужасный Пророк негативных страстей отворила тяжеленную железную дверь. Снаружи было морозно. Максиме спустилась вниз по лестнице, прибитой к стволу дерева, и ступила на шершавую вулканическую породу. Часы все время окликали ее. Громче и громче. В неумолимом «тик» и неизбывном «так», слышалась ревность, злоба и садизм.

Максиме вышла на бетонную равнину. Лес металлических башен искрил наверху. Под ногами лежала асфальтовая дорога, припорошенная снегом. Она вела к Интеллектуальному. Месту, которое Максиме ненавидела даже сильнее тиканья. Там ее хладнокровно скормили Одиночеству, не зная, к чему это приведет в итоге. Позитив не верил, что его могут призвать к ответу. Не предполагал, что правосудие может обернуться против него. Ведь быть извечно правыми, это привилегия светлых сущностей.

Но Девел был не прав, когда воспользовался ее отчаяньем. Он был не прав, когда не сказал ей, насколько это будет болезненно. Хотя, будем справедливы в ответ: передать такое на словах невозможно.

Все знакомы с Одиночеством. Боги разбивали себя вдребезги, чтобы вечная жизнь не превратилась в вечное заключение внутри себя. А ведь они могли добиться взаимности от целых народов. Их любили и почитали, как того же Девела, но холодные пальцы, стоящего позади монстра, всегда стискивали плечо. Вопли тысяч молитв, не могли заглушить шепот покалывающий затылок. Что тогда говорить о маленьких теплых скорлупках, называемых людьми?

Максиме была знакома с Любовью. Они часто беседовали где-нибудь на нейтральной территории о том, как их сущности связаны друг с другом. Любовь говорила о том, что достаточно ее одной, чтобы прогнать большую часть Одиночества. Максиме не спорила. Ей достаточно было обратить внимание на формулировку. «Большая часть» А что делать с оставшейся? Что делать с признаками десинхронизации? Ссорами? Насилием? Расхождением интересов? Изменами?

— Оно становится только сильнее после этих недолгих катарсисов.

Любовь это не интересовало. Главное, говорило она, это расцвет, первые, изумительные порывы. Ради них и затевается вся эта беспокойная возня. А потом наступает привыкание. Это неизбежно, — признавала Любовь.

— Даже во время своей ложной эйфории, они не забывают. Сколько унизительных вопросов и подозрений, опасений, недоверия. Ты любишь меня? Сильно? А как сильно? Это похоже на трагедии случайных чисел.

— Я знаю, что ты хочешь сказать, — томно шептала Любовь на ухо Максиме. — Единственное лекарство от него, это полная гармония страстей. Но это случается так редко. Невыносимо, оскорбительно редко! Тебя послушать, так люди должны большую часть жизни проводить за тщательным анализом себе подобных, чтобы выяснить, кто подходит им согласно какому-то несуществующему уравнению.

— Я вовсе не это хочу сказать. Я хочу сказать, что от него нет спасения. У меня нет спасения. Есть только один шанс. Один шанс, против тьмы неудач.

Дорога вскоре привела Максиме в другой виток воображения. Посреди белого песка, белых костей и белого