Опасна для себя и окружающих - Алисса Шайнмел

стойкостью перед лицом столь сложной ситуации. А я сочиню вступительное эссе о том, как я преодолела испытание и как планирую помочь другим невинным жертвам обстоятельств.

Вообще-то, если правильно разыграть карты, это даже сработает в мою пользу при поступлении.

Я разлепляю губы и тяжело вздыхаю, чтобы Легконожка решила, будто я смирилась с ситуацией. Легконожка по очереди разжимает ладони, отпуская стул. На Стивена я не смотрю, но слышу, как он откашливается и как его ботинки скрипят по линолеуму. Должно быть, он занял прежнюю позицию.

— Я еще не поставила тебе диагноз, Ханна, — говорит Легконожка. Она назвала меня по имени второй раз за последние пять минут. Наверное, этому ее тоже обучили в институте: «Почаще обращайтесь к пациенту по имени, это подчеркнет близость и внушит пациенту мысль, что вы на его стороне». — Не в твоих интересах меня подгонять.

Диагноз в принципе не в моих интересах, потому что диагнозы ставят больным, а я совершенно здорова.

Неужели Легконожка не понимает, что пребывание здесь гораздо больше «препятствует улучшению», чем все остальное?

За спиной Легконожки, в другом конце палаты, скрипит матрас Люси, когда она поворачивается на кровати. Люси держит над головой книгу, но не читает. Она слушает.

Восьмое сентября.

Пробы в Академии танца через неделю.

Для Люси еще не поздно.

девятнадцать

— Мы обязательно вытащим тебя на пробы, — шепчу я, когда в палате гаснет свет.

Даже в темноте я вижу, как Люси садится на кровати в другом конце палаты:

— И как ты это провернешь?

— Я не говорю, что знаю способ, я говорю, что мы тебя вытащим. Первым делом надо принять решение.

— А вторым?

— Придумать способ.

— Ясно, — скептически говорит Люси, но она заинтригована.

— Напомни мне твое расписание. Когда у тебя арт-терапия?

— По понедельникам, средам и пятницам.

Я качаю головой. Даже в летних лагерях детей не заставляют столько времени посвящать рукоделию. Впрочем, откуда мне знать? Я ни разу не была в лагере.

— Каким образом плетение корзинок помогает при булимии?

— Не знаю. Работу руками считают медитативным занятием. Как будто я забуду про жир и танцы, пока плету корзинку.

— И помогает?

— Да где там, — смеется Люси. — Может, им хватает и того, что руки у меня заняты и я не могу сунуть себе два пальца в рот.

— Какой дорогой ты ходишь на арт-терапию и обратно?

Люси пожимает плечами:

— Не обращала внимания. Меня забирают и ведут вниз.

Я киваю и уточняю:

— Тебя ведут одну или вместе с остальными?

Люси снова пожимает плечами:

— Когда как.

Логично. Остальные наверняка тоже теряют и зарабатывают привилегии, как и я. Получается, иногда им дают разрешение на арт-терапию, а иногда нет.

А значит, иногда группа, направляющаяся на арт-терапию, совсем небольшая, только пара девушек плюс сопровождающий санитар. Невозможно незаметно ускользнуть, если в группе только пара девушек. И невозможно узнать заранее, когда группа будет большой, а когда маленькой, разве что вломиться в кабинет Легконожки и посмотреть в журнале, у кого когда какие привилегии. (Что добавляет лишний пункт к плану, который и без того непрост.)

Я слышу, как Люси ложится обратно на кровать.

— Слушай, спасибо за сочувствие, но твой план, по-моему, застопорился на первом же этапе. За нами слишком пристально следят, чтобы…

— Обед! — перебиваю я восторженно.

— Обед?

— Обед, — повторяю я. — Даже не верится, что я так долго соображала.

— Долго? Тебе хватило трех минут!

— Три минуты и есть слишком долго. — Видимо, взаперти я отупела.

— И как нам поможет обед? Меня сажают с эрпэпэшницами. И за нами очень пристально следят. Каждый прием пищи служит для них поводом удержать булимичек от рвоты, а анорексичек от голодания.

— Аноректичек, — поправляю я.

— Чего?

— Я читала, что по правилам грамматики пациентов с анорексией следует называть аноректиками, а не анорексиками.

— О чем вообще речь?

— Просто хочу убедиться, что мозг здесь не атрофировался окончательно.

— Мозг — это не мускул. Он не может атрофироваться.

Об этом я не подумала. Мысль несколько успокаивает.

— Короче, — торопит Люси, — в чем там заключается твой грандиозный обеденный план?

— За нами пристально следят во время еды. И когда забирают перед едой и ведут вниз в столовую, так?

— Так.

— Но после обеда нас ведут наверх… можно сказать, всем стадом. То есть велят выстроиться в колонну, но не пересчитывают.

— Наверное, им не терпится пообедать самим.

Я пожимаю плечами. Мне не жаль здешних сотрудников. Ладно, хорошо, я в курсе, что работа у медсестер и санитаров тяжелая и малооплачиваемая, и вряд ли так уж весело целыми днями пасти нестабильных и неблагодарных девиц. Мама иногда трудится волонтером в Нью-Йоркской пресвитерианской больнице (разрабатывает благотворительные акции и занимается поиском доноров; с пациентами она не пересекается) и однажды поддержала медсестер, когда те устроили забастовку, требуя повышения зарплаты и сокращения количества рабочих часов. В тот вечер за ужином в нашей столовой (еду, понятное дело, заказали из ресторана: маме готовить некогда) она страстно защищала младший медицинский персонал, а мы с папой согласно кивали.

Когда папе хватило наглости сыграть адвоката дьявола: «Но разве забастовка не подвергает риску пациентов, которые вообще никак не могут повлиять на зарплату медсестер?» — мама встала из-за стола и демонстративно вышла вон.

Папа побежал за ней и попросил прощения, и через пять минут мы с ним снова согласно кивали. По словам родителей, секрет здорового брака заключается в том, чтобы «оставаться на одной волне». (Эту фразу у меня в голове говорит папа.) Даже если «оставаться на одной волне» иногда означает просто кивать в знак согласия.

Тогда я не знала того, что знаю сейчас. Медсестры и санитары держат в руках ключи (или магнитные карты) от всех дверей. Они могут есть и пить, когда пожелают, а не в отведенное время, и они сами выбирают блюдо (пицца? суши?), могут пользоваться ножами (стейк! куриная грудка!). Им не приходится крошечной ложкой вылавливать из супа макароны и малюсенькие фрикадельки. Так что — нет, мне совсем не жаль их, даже если они слишком много работают и слишком мало получают.

Я не пила кофе с тех пор, как меня сюда привезли. Не то чтобы раньше я очень любила кофе. Не припомню, чтобы уповала на кофеин, который приведет меня в чувство после бессонной ночи, или мчалась после школы в кафе на углу за обезжиренным латте с двойной пеной, — ничего такого.

Но если бы мне захотелось, я могла выпить кофе. Я могла есть и пить, что захочу и когда захочу, — все это зависело только от меня самой. Я