История одной любви - Нотэ Лурье

Я сказал, что у меня уже в кармане билет. Вечером еду в Читу.

— Верни его. Я закажу другой на послезавтра. Пожалуйста, Соля, послушай меня.

— Билет, скажем, я верну. Но ведь и номер в гостинице надо освободить.

Ехевед задумалась.

— Жаль. Что ж делать?! Я так хотела, чтобы мы поехали вместе. Если б Геннадий был здесь, ты мог бы пожить у нас. Комната Суламифи свободна. Что ж девать? — озабоченно спросила она. — Может, устроить тебя у сестры? Она и ее муж будут очень рады. Я им сейчас позвоню.

— Нет, нет, — решительно проговорил я и пообещал в другой раз, когда Геннадий Львович будет в Ленинграде, поехать с ней.

— Ну хорошо, я буду ждать. Только не забудь своего обещания.

— Не забуду, — уверил я ее. — Но скажи мне, Ехевед, я уже давно хочу тебя спросить. Скажи, что тогда случилось? Почему ты вдруг уехала? Даже не попрощавшись.

— Смотри-ка, до сих пор этого не забыл! Вот посидим на нашем крылечке, я тебе все объясню. Иначе поступить тогда было невозможно… А сейчас не будем об этом говорить, пока не поедем туда, где было наше местечко. Хорошо?

— Хорошо, — согласился я и поднялся.

Мне не хотелось с Ехевед расставаться. И из этого дома уходить не хотелось. Все, что имело к ней отношение, все, что ее окружало, было мне дорого и мило. Даже ступени, по которым она ходила, даже деревья, которые росли около ее балкона и на которые она смотрела.

На прощанье Ехевед сердечно пожала мне руку, и я ушел.

Через некоторое время по пути в Финляндию я позвонил им за полчаса до отъезда. Ехевед и Геннадий Львович обижались, что я не захожу. Она с легкой укоризной напомнила строку Гамзатова: «Береги своих старых друзей». Я помнил друзей, но старался не беспокоить, все еще боялся доставить огорчения Геннадию Львовичу.

Прошло еще несколько лет, в течение которых я не видел ни Ехевед, ни кого-либо из ее близких.

Я очень соскучился и решил на предстоящих концертах обязательно с ней повидаться. А пока мне надо было вылететь с бригадой артистов во Вьетнам.

Возвращался оттуда обогащенный, полный впечатлений и глубокой симпатии к этому мужественному народу. Был в хорошем настроении от тех теплых встреч, которые нам оказывали, и от предвкушения предстоящей, которая должна была вскоре состояться в Ленинграде…

Основательно уставший после стольких концертов, которые мы дали за пять недель, я сидел в самолете и дремал.

Почему-то сны я вижу редко, а тут, как только задремал, мне приснилось, что я нахожусь не в обычном самолете, а лечу с неимоверной скоростью в ракете, стремительно проношусь мимо Луны, мимо Марса, Сатурна… Рядом со мной мчится еще ракета новой, странной конструкции, и я вдруг догадываюсь, что она имеет форму нашего крылечка. И тут я вижу на этой удивительной ракете совсем еще юную Ехевед. Голубой с белыми крапинками сарафан плотно охватывает ее гибкую фигурку. Голова склонена к виолончели, и волосы золотой волной падают на тонкие плечи. Она играет на моей виолончели Крейслера. В ее исполнении так прекрасно звучат «Муки любви». Мы летим с бешеной скоростью среди бесчисленных мерцающих звезд, голубых котлет, то удаляясь, то приближаясь друг к другу. А трогательная, волнующая мелодия разносится по близким, далеким и очень, очень далеким, отдаленным мирам вселенной и возвращается к нам из невидимых далей, из космического безмолвия торжествующим, праздничным эхом, Я хочу догнать на своей ракете Ехевед и не могу. Мы кружим, словно молнии, уже вокруг дальнего Урана, окутанного сиреневым сиянием. И вдруг я вижу Пиню Швалба в косоворотке с белыми пуговицами, галифе и до блеска начищенных сапогах. В руках у него винтовка, и целится он в удивительную ракету-крылечко, не замечая, что в ней сидит Ехевед. Я кричу ему, ей… Я зову: «Ехевед! Ехевед!..» Она не слышит. Она увлечена игрой. Хочу ее догнать, заслонить и не успеваю, Пиня нажимает курок. В немоте космоса раздается выстрел. Виолончель летит дальше, а крылечко, на котором сидит Ехевед, отделилось, закачалось и свисает на одной струне виолончели. Но и эта единственная струна обрывается, Ехевед вместе с крылечком начинает падать, все быстрее, все стремительнее, в бесконечность, в кромешную тьму, в пропасть, в черную бездну…

Виолончель с оборванными струнами мчит, словно комета, среди звезд и все еще играет. А я гоняюсь за ней, пока не врезаюсь в бесконечную тьму, наполненную страшными плотными тенями, ищу Ехевед, зову ее, кричу изо всех сил, задыхаюсь в безысходной тоске: «Ехевед! Моя Ехевед!..»

И вдруг толчок, Весь в холодном поту открываю глаза, растерянно оглядываюсь. Мой сосед, баянист Киевской филармонии, смущенно улыбается. Это он меня дружески толкнул и разбудил.

— Вы вскрикнули. Приснилось что-либо страшное? — спрашивает другой сосед, сидящий через проход справа от меня.

— Чепуха… какая-то… — растерянно ответил я, но на душе осталась тяжесть, какое-то скверное предчувствие,

Я не суеверен. Пусть пробегут перед концертом мимо меня тринадцать черных кошек, пусть тринадцать раз с пустыми ведрами тринадцать человек перейдут мне дорогу тринадцатого числа в понедельник — я лишь посмеюсь такому удивительному совпадению. Но от этого сна не проходило смятение, не покидала какая-то неосознанная тревога.

Самолет точно по графику прибыл в Читу, и я распрощался с артистами, которые летели дальше.

Дома я прежде всего, сам не знаю почему, стал просматривать газеты, которые собрались, пока я отсутствовал. Уже под конец, листая «Ленинградскую правду», я вдруг увидел большую черную рамку. Сердце больно сжалось. Пулковская обсерватория, университет, астрономическое общество выражали глубокое соболезнование семье по поводу трагической гибели Ехевед Исааковны Певзнер. Нет, нет, это ошибка… Не может быть… Потрясенный, я вчитывался и вчитывался в расплывшиеся скупые газетные строки. Трагическая гибель?.. Как?.. Как это случилось?..

Я схватил чемодан, помчался в аэропорт и первым же самолетом вылетел в Ленинград.

В пути я все время думал, к кому раньше обратиться. Понимал, что прежде всего надо позвонить или поехать к Геннадию Львовичу, и не в силах был сейчас его видеть… Легче как-то позвонить сестре Ехевед, Лиде Исааковне.

Я так и сделал, войдя в Ленинградский аэровокзал. Узнав мой голос, Лида Исааковна разрыдалась. Потом, придя немного в себя, сказала, что слегла после этого страшного несчастья, но, если я хочу, могу приехать. Я поблагодарил, чувствуя, что она оттягивает тяжелый разговор… Через силу она продолжала: Ехевед давно мечтала наведаться в родные места и все откладывала. И вот две недели назад, когда Геннадий Львович был в Москве, Ехевед приехала проведать ее, свою старшую сестру. Это было в субботу, и они условились пойти завтра, в воскресенье, на выставку в Эрмитаж. Но рано утром Ехевед позвонила из аэропорта и сказала, что через несколько минут вылетает в Минск, а оттуда поедет посмотреть, что осталось от их местечка. Сестра пыталась ее отговорить, советовала одной не ехать, тем более в такую ненастную погоду. Но Ехевед настояла. Не надо беспокоиться, она там не задержится. Пробудет несколько часов, вечерним рейсом вернется и из аэропорта приедет прямо к своей дорогой сестре…

Наступила долгая пауза. Я слышал сдержанные рыдания, тяжелые вздохи.

Она продолжала сквозь слезы, которые уже не могла сдерживать: днем принесли телеграмму, извещавшую о несчастье, с просьбой немедленно приехать. Геннадия Львовича не было, муж тоже отсутствовал, пришлось лететь одной. Добралась чуть живая. Вошла в бывший клуб, увидела на полу накрытое простыней тело и потеряла сознание.

Позже, когда пришла в себя, пасечница рассказала, как из «Жигулей» вышла изящно одетая немолодая женщина. Очень медленно пошла вдоль реки, потом поднялась на пригорок, где раньше было местечко, и остановилась возле крыльца, где висит колокол пчеловодческой бригады. Приезжая стояла так долго, что пасечница подошла и спросила, кто она и чем так опечалена. Женщина ответила, что тут был ее дом, жили родители, сестры. Здесь прошла юность. Возле крылечка росли ее клены. Их посадил отец, когда она родилась. Вот после войны остался только один, а ей очень хотелось, чтобы рядом зеленел и второй. Ведь это память о многом дорогом ее сердцу… Так надо… Эти слова очень растрогали пасечницу. Саженцев клена, да и многих других пород, у них в питомнике предостаточно; принесла деревцо, лопату, а сама пошла с ведром к колодцу — набрать воды, чтоб полить саженец. И вдруг услышала страшный взрыв, бросилась к ней… Видно, лопата задела старую мину, оставшуюся после войны… Несчастная лежала у крылечка вся залитая кровью… Едва слышно прошептала: сообщите сестре… и адрес. Как умели перевязали страшные раны и понесли ее в бывший клуб, а бригадир помчался на мотоцикле в район за врачом. Только все это было напрасно. Через несколько минут она умерла.