Четыре месяца темноты - Павел Владимирович Волчик

– Кирилл Петрович, какой это был урок?

– Кажется, четвертый, – новый учитель внимательно вглядывался в доску с расписанием, – я еще плохо ориентируюсь. Мне только сказали, что случилось это вчера.

Маргарита Генриховна раздосадованно хлопнула себя папкой по бедру.

– Это вам подарок к первому дню работы. Не успели еще встретиться со своим шестым классом – и на тебе, сразу новое происшествие. Но не пугайтесь, их еще будет много. Впереди зима. Зимой детям особенно скучно.

– Пока мне не совсем понятно, чего пугаться. Что они сделали с раковиной?

– Заткнули ее тряпкой. И открыли воду.

– Зачем?

Люба на всякий случай убрала голову обратно в коридор и посмотрела по сторонам. «Значит, они уже знают, как девочки вчера устроили потоп».

Землеройка снова просунула в дверную щель любопытный нос.

– Да нет, ты смотришь другой день. Это было двадцать пятое! – Заведующая хозяйственной частью, перетаптываясь с ноги на ногу, нехорошо выругалась.

– Во-от, ставим время. Это около двенадцати сорока случилось.

Кто-то из учителей – девочка не видела, кто именно, – нажимал кнопки, меняя настройки камеры наблюдения.

– И что там? Вот идут барышни.

– Это не они. Да это еще перемена, перемотай вперед. Теперь назад. Что ж это такое!

– Ваш класс, Кирилл Петрович?

– Наверное, мой. Я же их в лицо еще ни разу не видел.

«А вот и видел, – обиделась Люба. – Я тоже твой класс».

– Двенадцать сорок. Ага! Вот, глядите! Заходят в туалет. Вон и тряпка у них. Долго, перемотай! Стоп. Так. Выбежали. Все точно так!

– Подождите, смотрим дальше.

Люба с интересом пыталась разглядеть, что там, на экране, но спины взрослых мешали ей. Вчера девочки на уроке ИЗО устроили потоп в туалете. Для чего? Этого Люба не знала.

– Ты что здесь торчишь? Фью-ить! Знаешь, что сделали любопытной Варваре на базаре?..

Девочка обернулась и увидела над собой суровое лицо физкультурника: на висках уже проглядывают седые волосы, появившиеся раньше времени. Она нисколько не испугалась – откуда-то знала, что он добрый, просто грустный. Его выдают глаза. Люба понимает, что он должен так вести себя со всеми – иначе не будет порядка. Она слышала, что он был на войне, – а там без порядка никак. Она подыграла ему, хихикнула, обнажив зубы со скобками, и, подняв руки, сказала:

– Хорошо-хорошо! Сдаюсь! Но нос мне, пожалуй, еще понадобится.

– Смотри. А то я сейчас схожу за отверткой, откручу его и положу в карман.

– Нет уж! – Люба взвизгнула и поспешно спряталась в толпе.

Роман Штыгин вошел в учительскую. У него в руках даже не было портфеля. Он был здесь единственным, кто носил джинсы и свитер. Физрук лениво посмотрел на доску с расписанием и услышал позади себя голоса:

– Вот, бежит остальной класс. Бьют тревогу!

– Значит, раковина уже переполнилась и вода льется на пол.

– Пишите! Все это случилось во вторник… Кулакова и…

Прозвенел звонок, но по ступеням школы продолжали подниматься люди. Кто-то бежал, волнуясь, что опаздывает, другие даже не пытались ускорить шаг.

Люба смотрела в окно на детей и взрослых, взбирающихся на крыльцо.

«Интересно, есть ли хоть один человек, который входил бы сюда по собственному желанию?» – подумала вдруг она.

Нужно было идти в класс.

Лучше сейчас тихонько сесть, чем опоздать и зайти в кабинет под всеобщее улюлюканье.

Толик-Йорик

Гришаня долгие годы жил в шкафу. Иногда его звали Толик или Йорик. Судьба его чем-то напоминала судьбу старого школьного пианино, но в отличие от «Красного октября» он почти не издавал звуков, только порой нервно поскрипывал.

Тело Гришани – место боевой славы. По его конечностям прошли танки детского любопытства, авиация подростков бомбила его неиссякаемым запасом оригинальных бытовых предметов, которые побывали во всех его отверстиях, наконец флотилия старшеклассников превратила танцы с ним в ежедневный ритуал. Армия сама выбрала ему имя.

Гришаня (слава богу!) был сделан из пластмассы. Но не проходило и дня, чтобы кто-нибудь, увидев его, не воскликнул: «А он настоящий?»

Левая кисть была навсегда утеряна. Она хранилась у выпускника гимназии Сережи Зойтберга на даче, приделанная ржавым гвоздем к дверному косяку в его комнате. Иногда Сережа гремел костяшками и пугал ими своих гостей.

От грудины отходило несколько ребер, закрепленных металлической проволокой. Это случилось, когда кто-то положил Гришаню на парту и пытался спасти его от сердечного приступа непрямым массажем сердца. И неважно, что сердца у него никогда не было, важно, что, как и у старого пианино, у Толика-Йорика была страдальческая душа.

Альберту повезло меньше. Хотя он был гораздо моложе Гришани и снаружи сделан из резины, прожил он всего два месяца. Школа приобрела его для занятий ОБЖ, чтобы тренироваться в том самом массаже сердца. Альберт напоминал супермена, только без рук и ног. На специальном пульте мигали лампочки, обозначающие его самочувствие. У него даже был индикатор, показывающий перелом ребер. Но создатели Альберта явно не ожидали, что тайком от учителя его вытащат из-под стола, сядут ему на грудь и несколько раз подпрыгнут (потому как он «хорошо пружинит»). Альберт умер смертью храбрых – раздавленный пятой точкой какого-то упитанного школьника…

Правая большая бедренная кость Толика-Йорика имела две глубокие вмятины. Братья Мухины однажды ставили эксперимент: что прочнее – швабра или эта самая кость. К счастью для Гришани и швабры, поединок был вовремя остановлен прежней учительницей биологии.

Наконец, самым многострадальной и популярной его частью был череп, который легко снимался со штыря, крепящегося к позвоночнику. Пружинки, соединяющие нижнюю челюсть с верхней, были растянуты, отчего Гришаня всегда выглядел слегка удивленным. Передние резцы – перемазаны застывшим коричневым месивом: кто-то решил,