Иван-Царевич - Питер Морвуд

Покамест волокли в юрту, слышал он гортанные выкрики: видно, те, кто взяли его в полон, гневались, что добыча из рук уплывает, а Мангую Темир отвечал им по-русски:

— Скоты! Кто вам дозволил так обращаться с пленным?.. Смелость его испытать хотели? А ежели б после вашего испытанья не за что стало выкуп запрашивать?.. Вай! Прочь с глаз моих, покуда не лишился Великий Хан десятерых слуг!

Вослед за дробным топотом копыт воцарилась тишина, и царевич впал в полудрему, затмившую любопытство. Чьи-то пальцы схватили его за подбородок, поддерживая безвольно свесившуюся голову, повернули ее так и эдак, потом выпустили.

— Мы ведь с тобой знакомы, русский, нет? — вновь услыхал он голос Мангую Темира. — Ты из Хорлова. Царский сын. Помню-помню. В прошлом годе ты мне все вина в кубок подливал. А теперь глянь-ка на себя!

Иван возрадовался, что нету в степном лагере зерцал немецкого стекла. Коли уж татарину вид его не понравился, значит, не далеко ушел он от покойника. Колотье под мышками не проходило. Сдерживая стоны, призвал Иван на помощь все свое достоинство.

— Да чего глядеть? Удовольствие, думаю, не великое. Хан хрипло рассмеялся и ударил в ладоши. Оба звука болью отдались в черепе Ивана, но одной меньше, одной больше — не все ль равно? Зазвенела новая цепь команд, и где-то меж сном и явью осознал он, что внесли его во тьму юрты.

Никогда не мечталось ему побывать в хоромах татарских, но теперь он от слабости и против них не возражал. Юрта, куда поместили его, принадлежала, видать, самому ильхану, ибо размером была поболе, чем остальные в лагере, к тому ж на колеса поставлена, чтоб не разбирать, покамест лагерь кочует на другую стоянку. Посему внутреннее убранство не носило временного отпечатка, а было удобным на грани роскоши.

Его опустили на мягкие подушки. Появился старый татарин с кожаным мешком, почему-то напомнившим Ивану сундучок лекаря. Догадка его подтвердилась, когда старик, наклонив голову, изрек:

— Юки, врач.

Он осмотрел царевича, перебинтовал руки и грудь с быстротой и ловкостью, предполагавшей немалый опыт в обращении с колотыми ранами.

Либо Юки — главный лекарь их войска, либо личный врач самого Мангую. Во время перевязки он бубнил что-то себе под нос, и никакие расспросы Ивана не находили отклика: верно, «врач» — единственное русское слово в его запасе. По тону догадался Иван, что старик, в согласии с мненьем ильхана, недоволен действиями татарского дозора. Лекарь он лекарь и есть: даже когда неприятеля пользует, сердится на тех, кто заставил его заняться своей работою.

Видя, что продолжать разговор со старым Юки бессмысленно, Иван откинулся на подушки и не издал ни единого стона, пока врач накладывал повязки. В конце лечения он почувствовал себя настолько лучше, что даже запротестовал, когда поднесли ему пиалу кумыса, настоянного на горьких травах. Но с Юки не так-то просто было сладить. Отказ пациента он воспринял как вызов своей непререкаемой власти и, несмотря на отсутствие общего языка, дал царевичу понять, что лекарство можно и через воронку влить, но уж тогда придется царскому сыну расстаться со своим гордым достоинством.

Иван поразмыслил минуту-другую, потом, улыбнувшись, взял пиалу и осушил ее залпом.

Что уж там было в этой пиале, помимо кобыльего молока?.. Да только от питья его тотчас сморил сон. Когда вновь открыл он глаза (будто одно мгновенье промелькнуло), за полуприкрытым пологом юрты пламенело закатное солнце, а серого пасмурного полдня и след простыл. Иван похлопал ресницами, облизал пересохшие губы. Во рту ощущалось послевкусие кумыса, и хоть он никогда не питал слабости к этому кисловатому напитку, однако надобно признать, что кумыс очень бодрит.

Как всякого человека, очутившегося в незнакомом месте, одолело его любопытство. Он было начал обследовать юрту, но прервал свое занятье из опасения, что его застигнут за воровским промыслом, и уселся на подушки подумать, как быть дальше.

Из краткого обыска заключил он, что ильхан с небольшой своей ордою тысячи в три конников не подчиняется приказам Великого Хана, а кочует самостоятельно, как простой разбойник.

От гвардии капитана Акимова, а также из летописей почерпнул он кое-какие полезные сведения о татарах. К примеру, было ему известно, что в походы они берут женщин и детей, с тем чтобы сразу обживать захваченные земли. А в этой юрте не обнаружилось ни женской одежи, ни побрякушек, окромя тех, что были ценными трофеями. Из чего явствовало, что ильхан Мангую Темир слишком высоко занесся, коли дерзнул употребить три минганана ханских воинов для личного обогащенья. Великий Хан наверняка не ведает о такой дерзости. А ведь ильхану, поди, известно не хуже летописцев, смакующих кровавые подробности, каковы наказания в Золотой Орде: помимо суровости и жестокости, они весьма долги и мучительны.

Кто-то хлопнул пологом юрты, на миг впустив в нее теплый солнечный луч. Свет был уже не розовый, но оранжевый и заполнил весь обращенный к югу проем. Вошедший был достаточно высок для татарина. Он пригнулся под пологом и начал оглядываться по сторонам, будто ожидал застать Ивана где угодно, только не на ложе. Но ежели это и удивило высокого татарина, то виду он не подал. Лишь приветственно сложил руки на уровне лица и отбарабанил по-русски, явно затвердив речь наизусть и не понимая, что говорит:

— Вставай, Иван рус Хорлов, ильхан Мангую Темир, посланник Великий Хан Одегей, зовет за свой стол.

Благодаря хлопотам старика Юки Иван настолько окреп, что нашел в себе силы рассердиться. Какой-то степной разбойник смеет отдавать ему, царскому сыну, приказания, да еще с нарочным, который и поклониться-то по-людски не умеет. Однако, учитывая рост и полное вооружение татарина, Иван рассудил, что с него и таких знаков уважения довольно. Могли ведь и к хвостам коней привязать, а они подлечили да еще на ужин приглашают!

Правда, конские хвосты наверняка еще впереди, коли царь Александр заартачится и не пожелает платить выкуп за пленного сына. Ильхан как раз из тех, кто не усомнится поддержать славу о жестокости своего народа, отправив царю в дар ухо либо палец драгоценного сынка. Содрогнулся Иван и попытался выкинуть из головы подобные мысли. Правда, в этом не помог ему вид двух татар, что перед самой юртой сносили головы дюжине овец. С таким же успехом они и ему голову снесут — можно не сомневаться. Хоть и удостоверился царевич, что мясо на столе ильхана будет свежее, но аппетиту ему сие не прибавило.

Новая юрта оказалась такой же просторной, как жилище Темира, а то и больше, потому что предметы обихода сдвинули тут на одну сторону иль расставили вдоль стен, освободив тем самым пространство для трапезы. Обстановка была нехитрая: подушки для сидения и низкие столы, а верней, простые доски, положенные на ящики, хотя и накрытые кричащими, но очень дорогими тканями — от ковров ручной работы из мусульманских стран до тончайших шелков из далекого Китая. Золотые нити мягко посверкивали при свете множества свечей. Ни один подсвечник по виду не повторял другого. Да и вообще, каждый предмет в этом черном шатре отличался от прочих либо формой, либо возрастом, либо происхожденьем.