Опимия - Рафаэлло Джованьоли

– Лично я далек от мысли, что Фабий изменил родине; я считаю его нерадивым, трусливым, но не изменником – пока нет. Однако я имею право, как и всякий римский гражданин, чтобы мне объяснили этот странный факт.

Таким образом, Минуций был вознесен до небес, Фабий опозорен и осмеян, а трибун Марк Метилий, поддержанный претором, созвал на следующий день народ на трибунальные комиции, на Марсово Поле, предлагая принять декрет, согласно которому, вопреки обычаю, умаляя диктаторскую власть, надо было разделить командование армией между диктатором и начальником конницы, дав им равные полномочия. Трибун Марк Метилий, воспользовавшись возбуждением народа, разжигал недобрые чувства к Фабию.

Что же до превозносимой победы Минуция, то дело обстояло вот как. Едва Фабий уехал из лагеря, Ганнибалу донесли об этом. Зная от дезертиров о настроениях Минуция, карфагенский полководец решил еще активнее, чем раньше, провоцировать легкомысленного римского военачальника. Два или три дня Минуций кружился возле Ганнибала, оставаясь на возвышенностях; но когда карфагенянин вынужден был отправить, и довольно далеко от лагеря, добрую треть своей армии, чтобы разжиться провиантом, Минуций спустился на равнину, окружил вражеских фуражиров, пока они занимались грабежом, и устроил им хорошенькую бойню. Когда же подоспел Ганнибал и ввязался врукопашную, то Минуций, хотя и с намного превосходящими силами, тем не менее был побежден, и дело дошло бы до полного краха, если бы самнит Децимий Нумерий, приведший из Бовиана, согласно несколько более раннему приказу диктатора, восемь тысяч пеших и пятьсот конных солдат, цвет самнитского воинства, не поддержал римлян и не вынудил Ганнибала укрыться в лагере под Гереонием. В этой сече погибли более шести тысяч карфагенян и около пяти тысяч римлян[31].

Однако вернемся в Рим, где народ, возбуждаемый большей частью своих трибунов и самым влиятельным среди курульных плебеев Гаем Теренцием Варроном, готовился только из ненависти к Фабию проголосовать за предложенный декрет. Пока на площадях произносили речи и сбивались в толпы, сенат вот уже два дня собирался в Гостилиевой курии, допрашивал диктатора, перед тем как вынести решение о его руководстве армией и о деталях кампании.

– Как же все-таки случилось, что карфагенянин в таком море разрушений оставил нетронутым только твое имение? – спросил у Фабия сенатор Спурий Марвилий Максим, который двенадцать лет назад вместе с Фабием был консулом, а сейчас являлся принцепсом сената.

– Подобного рода вопросы, – сказал Фабий, поднимаясь со своего кресла, расположенного в одном из верхних рядов справа от принцепса, – причиняют мне боль не оттого, что наносят ущерб моей репутации, а потому, что вредят Риму и сенату. Как! После пятидесяти пяти лет безупречнейшей жизни, не совсем уж безвестной и недостойной, после пребывания на выборных должностях, после успешно проведенных военных походов, после неоднократных доказательств моей любви к родине безумная чернь обвиняет сегодня меня в непригодности, трусости и даже в потворстве врагу Рима. Это меня нисколько не удивляет, потому что массы непостоянны, переменчивы, легковерны и поверхностны в своих суждениях и занимаются скорее видимостью, пережитыми фактами, чем тайными причинами и отдаленными последствиями, которые происходят и еще будут происходить от наших теперешних деяний; но что меня убивает, так это то, что упомянутые обвинения находят отклик в этом зале, где всегда благоразумие и осторожность руководили всеми дебатами наших отцов и нас самих. Вот почему я очень боюсь за будущее того Рима, который всегда был и будет, даже став неблагодарным ко мне, во главе всех моих мыслей, всех моих действий.

– Спросить бы Фабия, – воскликнул один из сенаторов, сидевших в кресле самого нижнего ряда, в его левом конце, – что он думает о победе, которую одержал Минуций в битве, данной им в отсутствие Фабия, вопреки его приказаниям и вопреки его советам.

– Думаю, он ответит, что гораздо лучше Минуция мог бы руководить битвой, однако он достаточно велик, чтобы не мешать Минуцию побеждать, так он объяснит, почему никогда не хотел атаковать, – добавил К. Папирий Мазон, консуляр, также сидевший в левой половине сената.

– Пусть он ответит, по какому праву он, диктатор, согласился с Ганнибалом на обмен пленниками; больше того – кто ему дал полномочия пообещать купить двести сорок семь римлян[32], оставшихся после обмена во власти Ганнибала, да еще по цене в двести пятьдесят драхм за голову, – закричал пронзительным голосом сенатор М. Эмилий Барбула, старый, маленький, но очень пылкий.

– Никуда не денешься от того факта, что твое, Фабий, имение осталось невредимым, тогда как другие были опустошены, – суровым голосом сказал принцепс, кладя конец неорганизованным выкрикам, – я спросил тебя не потому, что хоть в малейшей степени подозревал тебя, не потому, что в твоей верности кто-нибудь в этом священном собрании сомневался.

– Нет, нет, никто не сомневается, никто не посмеет сомневаться в лояльности Фабия Максима Веррукоза! – в один голос закричали сенаторы, вскочив на ноги.

– Вопрос я тебе задал исключительно потому, что плебеями обсуждается этот факт, безусловно, объяснимый хитростью Ганнибала, поступившего так, чтобы внести разлад в наши ряды. Такие вот плебеи много орали, да и сейчас орут про этот случай, а некоторые из их трибунов намерены завтра напомнить о нем в комициях затем только, чтобы начать против тебя расследование. Что до твоего поведения как главнокомандующего, вдохновленного любовью к родине, то я, открыто и без колебаний, выскажу свое мнение. Ты был слишком осторожным и чрезмерно осмотрительным; ты чересчур позволял Ганнибалу грабить и жечь лучшие наши провинции. Излишняя осмотрительность может стать столь же губительной, как в чрезмерная смелость. Дальше – в вопросе о пленных я полностью осуждаю твои действия. Ты проявил по отношению к людям слишком много заботы и мягкости. Сколь недостойно римского имени предпочесть славную смерть своей бесценной, опозоренной жизни! Человек, который не смог защитить ни себя самого, ни родину, ни собственную репутацию, не достоин того, чтобы на него тратили общественные деньги[33].

Так сказал Спурий Карвилий Максим, очень спокойно и достойно, а когда он обернулся к другим сенаторам, чтобы спросить у них, одного за другим, согласно обычаю, их собственное мнение, Фабий Максим поднялся и сделал знак, что хочет говорить.

Воцарилось глубокое молчание, взгляды всех сенаторов обратились к нему; он же, внешне спокойный, тихим голосом сказал:

– Прежде чем сенат вынесет свое решение, я просил бы выслушать меня.

Прежде всего я скажу, глубоко уважая – как преданный законам отчизны гражданин – полномочия и ученость сената, что я требую от сената уважения законов и своего собственного достоинства, уважения верховной власти диктатора. От этих полномочий я не откажусь и не позволю себя отрешить, а значит, скажу, что