Опимия - Рафаэлло Джованьоли
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ты прав, Гостилий.
– Это преступление!
– Это измена, клянусь богами!
– Да, нас предали.
– Фабий Максим трус!
– Изменник… подлец.
– Клянусь Марсом, мы хотим драться!
– Мы не хотим разделить вместе с ним позор этого преступного бездействия.
Такие и подобные выкрики слышались из толпы трех или четырех сотен средних и младших офицеров римских легионов, когда возвысил свой голос юноша, едва лишь семнадцатилетний, среднего роста, сложения скорее хрупкого, с нежной бело-розовой кожей лица, большими живыми голубыми глазами, с чертами резкими и строгими, одетый как простой легионер, но розовая повязка на его руке выдавала в нем одного из знаменосцев[20]; суровым тоном он с упреком воскликнул:
– Есть изменники в этом лагере, но только не в палатке диктатора.
– Кто это такой?..
– Один из знаменосцев…[21]
– О-ёй! – с сардонической усмешкой сказал Гостилий Манцин. – Он только кажется знаменосцем, на самом же деле это скрытник!
– Рорарий[22]!.. – добавил насмешливо какой-то центурион.
– Возбудитель[23]! – вставил с издевкой оптионат.
– Я солдат, любящий дисциплину, прославившую значки наших легионов; я гражданин, который хотел бы подражать доблести наших предков, и, что касается меня, постараюсь делать это всю свою жизнь; я из тех, кому нравится подчиняться сегодня, чтобы назавтра приказывать и командовать.
Так отвечал юный и гордый солдат, которого звали Марком Порцием Приском. Выполняя обещание, данное Фабию Максиму, он облачился в мужскую тогу, хотя ему едва исполнилось семнадцать, и записался в один из легионов, образованных всего за несколько дней до его совершеннолетия. В первой же стычке с Ганнибалом Марк Порций проявил недюжинную смелость и с такой сноровкой, с таким мастерством владел мечом, что вызвал восхищение сражавшихся рядом с ним центурионов, оптионатов и простых воинов. О нем сразу же доложили диктатору как о солдате, достойном быть причисленным к знаменосцам, которых именно в этот день отбирали в его Третьем легионе.
А на посыпавшиеся на него насмешки молодой знаменосец ответил, вспыхнув лицом, но сохраняя чувство собственного достоинства и воодушевление в голосе и жестах:
– Скрытник, рорарий или возбудитель, как вам больше понравится, но я сейчас же докажу с мечом в руках, сколько бы вас ни было, что вы прескверные граждане и никудышные солдаты.
Взрыв презрительных выкриков встретил слова молодого знаменосца, и многие подошли даже на несколько шагов к нему, собираясь окружить храбреца, а он, отступив на шаг, положил правую ладонь на рукоять меча, собираясь уже вынуть оружие из ножен, когда раздался повелительный голос:
– Ола!.. Что это вы делаете?
Все обернулись на этот голос, принадлежавший человеку, неожиданно появившемуся в этот миг, и отступили назад, проявляя при этом почтение и уважение.
Человеку, подошедшему в это время на Пятую улицу, было лет под пятьдесят. Был он высокого роста, крупного телосложения, мускулистый, седоволосый, с загорелым, суровым, твердым лицом. Поверх простых, но крепких доспехов был накинут широкий шерстяной плащ пурпурного цвета (палюдаменций), носить который положено было только диктатору или начальнику конницы.
И этим человеком был именно командующий конницей Марк Минуций Руф.
– Что здесь происходит? Из-за чего вы спорите? – строго спросил он после недолгого молчания.
Трибун Луций Гостилий сжато изложил командующему суть происходящего.
– Зря вы оскорбили этого юношу, – сказал Минуций, – он показал себя храбрейшим воином и заслужил всего за несколько дней право быть вписанным в ряды знаменосцев, но и он, еще молодой и необтесанный лагерями и военной службой, был неправ, когда глумился над вами, храбрецами, старыми и опытными солдатами, страдающими от позора, причиненного римским орлам.
Он замолчал. На Пятой улице ни один человек из толпы, заметно выросшей после прихода начальника конницы, не издал ни звука.
А тот, помолчав немного, обратился к Марку Порцию:
– Что знаешь ты, юноша, пусть даже тебя отличили накануне, что знаешь ты о войне?.. А раз уж ты никогда не дрался в битвах, то должен подчиняться тем, кто состарился, вынося в походах зной и холод, ведя жизнь среди опасностей и постоянных стычек на полях сражений. Я один из них; я тридцать три года воевал – и против карфагенян в Первую пуническую, и против галлов, и против испанцев, и против истриев, и против сардов, и против корсиканцев, и против иллирийцев. Римляне всегда строго соблюдали дисциплину и любили ее, и я всегда был послушен моим вождям и их приказам. Но, клянусь Кастором и Поллуксом, за эти тридцать три года военной службы я никогда еще не присутствовал на спектакле, подобном тому, на котором пришлось побывать сегодня. То, что я увидел, было уже не благоразумием, а нерадивостью, не осторожностью, а трусостью. Разве Фурий Камилл, затягивая время и давая врагу возможность грабить всю Италию, освободил бы Рим от галлов? Разве Луций Папирий Курсор победил бы самнитов, лениво интригуя и прогуливаясь по землям врагов? А в мои времена разве Консул Лутаций Катул победил бы карфагенян в битве при Эгатских островах, ожидая, пока их корабли сбросят запас продовольствия и метательные машины, среди которых были и очень тяжелые? Или, скорее, и Лутаций Катул и Папирий Курсор, и Фурий Камилл одержали свои блестящие победы молниеносной быстротой атак и передвижений? Я, о храбрый и справедливый юноша, ревностный поборник дисциплины, но одновременно я не одобряю, и крайне не одобряю, инертность, медлительность, которые перестают быть осторожностью, а становятся серьезнейшей ошибкой, непростительной виной перед отчизной[24].
Так говорил Минуций, и многие принялись горячо аплодировать ему. Но Марк Порций не аплодировал; из почтения к личности старого вождя он не осмелился осудить его, но всем своим поведением и выражением лица показывал, что командующий кавалерией его не убедил.
– Ты говорил о главнокомандующем, – обратился Гостилий Манцин к Минуцию, когда овация немного утихла. – Фабий при своем бездействии, на которое он осудил легионы, способен только
