Финансист - Б. Б. Истон

в День Валентина, полным воздержанием от пищи на следующий день, но сейчас уже шел день второй, и это было на грани. Даже для меня.

Я почувствовала, как мой рот наполняется слюной, а руки начинают дрожать при виде этой коробки на столе, полной пустых калорий. С этого простого вопроса во мне началась привычная борьба. Борьба между основным инстинктом выжить и моим нерациональным желанием быть Кейт Мосс. Клыки голода впились в стенки моего желудка, но не произвели на меня желаемого эффекта. Мне нравилась боль. Мне нравилось смотреть, сколько я могу вынести, пока она не станет невыносимой.

Может, мы с Кеном, в конце концов, не так уж и отличались друг от друга.

– Нет, спасибо, – ответила я, сглотнув полный рот слюны.

Кен прищурился.

– Ты из тех, кто не завтракает?

– Ага, – ответила я на его вопросительный взгляд упрямым вызовом.

Кен пожал плечами и отнес свою миску в раковину.

С момента, как мы проснулись, он до меня не дотронулся. Блин, да он едва заговорил со мной.

Я стояла посреди кухни, ощущая себя неловкой и нежеланной, а Кен поставил миску и ложку в посудомойку. Открыв соседний ящик, он начал вынимать оттуда всякие мелочи, рассовывая их по карманам своих низко сидящих штанов – ключи от машины, бумажник, синюю ручку, кажется, пачку жвачки. Потом, вынув из ящика последний предмет, он помедлил.

– Мне надо идти, – сказал он, кладя этот предмет на кухонный стол. – Ты запри, когда будешь уходить, ладно? – И Кен убрал руку, оставив на столе… один… серебряный… ключ.

У меня отвисла челюсть. Вытаращенные глаза так и впились в него. А мой мозг визжал на высокой ноте одну-единственную букву, которая звучала довольно похоже на слово «КЛЮ-Ю-Ю-Ю-Ю-ЮЧ»!

Я изо всех сил закивала, вереща:

– Ладно!

А потом бросилась на него.

Отправив Кена, всего измазанного в прозрачной губной помаде, на работу, я заперла дверь, повернулась и оказалась в стране Оз. Солнце грело мою бледную кожу. Птички распевали хором. Куст веселых желтых ромашек начинал цвести под огромным грушевым деревом в палисаднике Кена. Чертова зима наконец убирала от меня свои руки.

В декабре наши отношения с Гансом рухнули и сгорели, захватив с собой нескольких близких друзей и мой первый опыт взрослой независимой жизни. В январе я вернулась в надежную раковину родительского дома, снова став ходящим в джинсах, пишущим контрольные, изучающим психологию призраком студента. Но сейчас, в феврале, возвращаясь домой и восхищаясь блестящим новеньким ключом, висящим на кольце рядом с газовым баллончиком, я ощущала то, чего не испытывала уже давным-давно.

Надежду.

* * *

Я попыталась прокрасться через порог родительского дома на цыпочках, но это было бесполезно. Меня засекли.

– Брук Бредли, иди сюда и садись. – Мама стояла в дверях кухни, уперев одну руку в бок, а другой указывая на стул и демонстрируя обычно несвойственную ей строгость. Ее длинные рыжие волосы были убраны в высокий пучок, на ней был ее обычный воскресный наряд из спортивных штанов и выкрашенной кругами майки.

Повесив голову, я пристыженно прошла по коридору.

Сев там, где мне велели, я бросила свою сумку под наше жалкое подобие кухонного стола.

– Все эти ночные возвращения, когда тебе только вздумается, должны прекратиться, – заявила мама. – Я знаю, что ты уже взрослая, но, когда ты не приходишь вовремя, я не могу уснуть. Я всю ночь не сплю и волнуюсь за тебя. – Она начала расхаживать по линолеуму, размахивая руками. – Если ты собираешься жить тут с нами, нам просто… Ну, не знаю… Надо будет вернуться к какому-то времени отбоя…

Когда я уже решила, что она закончила, она добавила:

– И ты должна есть. Ты выглядишь… истощенной.

Я прыснула. Я не могла удержаться. Она была такой милой, когда сердилась.

– Мам, – начала я, подняв руки и стараясь не рассмеяться. Поглядев по сторонам, чтобы убедиться, что папа нас не слышит, я сказала: – Я приходила домой посреди ночи только потому, что засыпала на диване у Кена.

– Значит, ты должна оставаться там, если так хочешь спать. Небезопасно ездить так поздно, на дороге в такое время полно пьяниц и копов.

– Я так и сделала. Прошлой ночью.

– Ну… тогда ладно.

– Ладно.

– Хорошо.

Я приготовилась к очередной лекции насчет презервативов, но вместо этого мама испустила облегченный вздох и плюхнулась на стул напротив меня.

– Значит… – улыбнулась она, опираясь веснушчатым подбородком на руку, сухую от многих лет возни с глиной и краской, – Кен. Это тот самый, что помогал тебе готовиться к контрольным по курсу истории искусств, да? Кто он вообще?

Я рассмеялась.

– Он… Не знаю. Но он не моего типа. Вот совсем.

– Это хорошо, – улыбнулась мама. Глаза у нее были усталыми. – Потому что твой тип отвратный.

Мы обе расхохотались, отчего папа закричал из гостиной:

– Эй, девушки, потише там! – Очевидно, наш смех мешал ему полностью сосредоточиться на тоскливых глупостях CNN.

Заглушая смех рукой, мама встала, чтобы взять свою чашку кофе со стола у раковины.

– Знаешь, если ты волнуешься, просто позвони мне, – сказала я, тоже поднимаясь.

Мама сделала большой глоток.

– Я так и сделала.

Вытащив телефон из сумки, я увидела, что у меня там не один, а три пропущенных звонка.

– Вот черт. Я, наверно, оставила сумку внизу на всю ночь. Прости, мам.

Она посмотрела на меня с выражением, которое я видела тысячу раз. Оно говорило: «Если бы это было разрешено законом, я выдрала бы тебя как сидорову козу прямо на месте».

Выскользнув из кухни с виноватой гримасой на лице, я повернулась и взбежала по лестнице в свою детскую спальню. Когда я переехала к Гансу, мама отремонтировала ее, содрав все мои плакаты и картины и выкрасив стены в страшно унылый пастельно-голубой цвет. Но хуже, чем цвет, был размер комнаты. В эту комнату не влез бы даже «Фольксваген», а я умудрилась засунуть в эту обувную коробку все свое барахло плюс все то дерьмо, которое вывезла от Ганса, когда мы расстались. Кастрюли и сковородки свисали с потолка, как бликующие шары. Занавески для душа, просто занавески и оконные жалюзи торчали из-под кровати. Вилки, ложки и ножи делили ящик комода с моим нижним бельем. А пульт от огромного телевизора Ганса лежал на книжной полке как трофей.

Если жизнь с Гансом была адом, то жизнь с родителями – чистилищем.

Плюхнувшись на незастеленную кровать, я закурила, оперлась о подголовник и прослушала сообщения.

Суббота, 15 февраля, 23.50. «Би-и-иби-и-и, это мама. Хотела спросить, когда ты будешь дома. Перезвони мне. Целую».

Воскресенье, 16 февраля, 2.06. «Да, блин, я оставлю чертово сообщение».

Ясный, низкий голос Рыцаря вырвался из трубки, как удар в живот. Я закашлялась и выпрямилась, чувствуя, как сразу забилось сердце от этих шести коротких слов.

«Я хочу сообщить, что ты трусливая мелкая сучка, которая не отвечает на чертовы… – Дальше шел белый шум слившихся в одно невнятных криков,