Том 2. Стихотворения 1832-1841 - Михаил Лермонтов

И много здесь летних цветов, и много тени, которую любовь желала бы разделить, и многие есть пещеры, манящие к отдохновенью, которые служат вертепом для разбойника, коего ладья, пристав к скрытой здесь гавани, ждет мирного корабля, пока не услышит гитару веселого моряка, пока не увидит вечернюю звезду. Тогда, укрываясь с своим веслом под тенью скалистого берега, кидается ночной грабитель на добычу свою и переменяет песни с гитарой на отчаянные крики. Странно, что где природа создала жилище достойное богов, и смешала, истощила всё прекрасное в этом раю, здесь человек, живущий разрушением, хочет обращать его в дикую пустыню и попирает, подобно бессловесному животному, каждый цветок, который не сто́ит ниже часа трудов и не требует помощи ничьей руки, дабы расстилаться в волшебной стране сей, но выходит, растет, отвергая всякое старание, и только молит, чтоб его пощадили.

Странно, что где господствует тишина, там страсти беспредельны в гордости своей, и жадность, и хищность дико бушуют, дабы помрачить прелестную землю. Это как будто злые духи взяли верх над ангелами и укрепили на небесных престолах освобожденного наследника ада; так прекрасна страна, созданная для удовольствия, и так ненавистны тираны, разрушающие его. · · · · · · · · ·

О страна незабвенных героев! которая от долины до горных пещер была жилищем свободы или могилою славы. Храм могущих! ужели это всё, что остается от тебя? Приближься, пресмыкающийся невольник; скажи, не это ли Термопилы? Эти синие воды, плещущие кругом, скажи, порабощенный потомок свободного, скажи, какое это море, какой берег? — это залив, это скала Саламины!.. восстаньте, вспомните прошедшее и возобновите его; исторгните из праха отцов ваших искры огня, коим некогда они пламенели.

И тот, кто погибнет в битве, к их именам прибавит свое страшное имя, коего будут трепетать тираны; он оставит потомкам надежду, знаменитость; и они прежде умрут, нежели посрамят ее: ибо, если война за свободу уже началась, она передается кровью от отца к сыну, и если иногда неуспешно, то всегда под конец торжествует. Этому свидетель ты, Греция, про которую доказывают о бессмертных столетьях многие живые страницы! Тогда как цари, скрытые в пыльном мраке, оставили одни безымянные пирамиды, твои герои, хотя общим приговором сняты колонны на их могилах, имеют лучшие памятники: горы высокие отечества их!.. Здесь показывает муза могилы тех очам странника, кои не могут умереть. Долго и печально было бы рассказывать каждый шаг Греции от величия к бедственности; довольно — никакой чуждый враг не мог ослабить духа твоего, пока сам он не упал; так собственное унижение открыло путь ненавистным цепям и скипетру деспотов.

Что расскажет нам тот, кто попирает твой брег? Ни песни старинной, ничего, чем может заняться муза, ничего столь высокого как прежде, когда человек был достоин сего климата. Сердца, рожденные в твоих долинах, буйные души, кои могли бы весть твоих сынов к великим подвигам, теперь пресмыкаются от колыбели до могилы, рабы — нет, рабы раба, безжизненные везде, кроме в преступленье; оскверненные всеми бедствиями рода человеческого, где он менее всего возвышается над тварею бессловесной; даже не имея ни одной дикой добродетели, не имея в среде своей ни одной храброй и свободной груди. Еще теперь у соседних пристаней они слывут лукавыми, и взошли в пословицу; в этом только хитрый грек найден, и этим, лишь этим, известен. Напрасно свобода стала бы призывать ум, дабы свергнуть иго с шеи, которое льстит ему; я больше не сожалею о их несчастии, однако я расскажу вам печальную повесть, и внимающие мне могут поверить, что тот, кто слушал ее в первый раз, имел право грустить.

Торопливо приближался он, и быстрота его бега привлекала мой удивленный взор; хотя, как ночной демон, он пробежал и скрылся от меня, его вид, выражение лица его оставили навсегда смутное воспоминанье в груди моей, и еще долго после, в моем страхом пораженном слухе раздавался топот ног черного его коня. Он жмет ногами коня; он приближается к крутому утесу, выдавшемуся от берега и бросающему тень на поверхность моря; он минует и низвергается за скалу, которая освобождает его от очей моих; неуместен взор, преследующий беглеца, и хотя нет ни одной звезды на небе, но всё для него светло кажется.

Он скрылся; но прежде кинул взгляд, который казался его последним, на минуту удержал беспокойного своего коня, на минуту дал ему отдохнуть, на минуту привстал на стременах — для чего смотрит он в оливную рощу? Полумесяц встает над холмом; лампы в мечетях погасая трепещут.

Napoleon's Farewell[15]*

Прости! о край, где тень моей славы восстала и покрыла землю своим именем — он покидает меня теперь, но страница его истории, самая мрачная или блестящая, наполнена моими подвигами. Я воевал с целым светом, который победил меня только тогда, когда метеор завоеваний заманил меня слишком далёко; я противился народам, которые боялись меня оставленного, последнего, единственного пленника из миллионов бывших на войне.

Прости, Франция! — когда твой венец короновал меня, я сделал тебя алмазом, дивом и красою земли. Но твоя слабость повелевает, чтоб я тебя оставил как нашел, увядшую славой и упадшую своим именем; ибо сердца старых бойцов моих были приведены в отчаянье нападением бури и непогоды, хотя сражения были выиграны, и орел, коего взор померкнул, мог бы снова подняться, встретив солнце победы.

Итак, прости же, Франция! — но если свобода снова появится у тебя, вспомни обо мне — фиалка надежды еще растет, скрываясь во глубине долин твоих; хотя она увяла, слезы твои могут воскресить ее — я могу еще смешать неприятелей, нас окружающих, и твоя душа еще может внять голосу моему, в цепи, которая нас оковала, еще есть кольцы, могущие разорваться, тогда, обратясь, призови начальника твоего выбора.

Beppo[16]*

Известно, по крайней мере должно бы было быть известно, что во всех странах католического исповедания несколько недель до поста народ веселится и празднует сколько хочет; покупают раскаяние перед тем, чтобы сделаться богомольными, какого бы высокого или низкого состояния ни были, пируют, играют, пляшут, пьют, маскируются, и употребляют всё, что можно получить попросивши.

С немецкого*

Я проводил тебя со слезами; но ты удалилась чужда сожалений и слез.

Где долго ожиданный день, столько радости мне обещавший? — погиб он! — но я не раскаялся в том, в чем тебе поклялся.

И если б могла ты понять и измерить страданья мои, то вечно бы ты не забыла того, кто тебя никогда не забывал.

Тогда бы заплакала ты, и тот миг воскресил бы опять охладевшее мое счастье.

Мое сердце, отвергнутое тобою, мой ангел! всё-таки тебе принадлежит; но сердце, тобою любимое, не будет так постоянно.

Приложение III. Стихотворения, приписываемые Лермонтову

Экспромт*

Три грации считались в древнем мире,Родились вы… всё три, а не четыре!

«Хвала тебе, приют лентяев…»*

Хвала тебе, приют лентяев,Хвала, ученья дивный храм,Где цвел наш бурный ПолежаевНа зло завистливым властям.Хвала и вам, студенты-братья…

«И на театре, как на сцене света…»*

И на театре, как на сцене света,Мы не выходим из балета:Захочется ль комуК честям и званиям пробить себе дорогу.Работы нет его уму —Умей он поднимать лишь ногу.

Югельский барон (Баллада)*

(Ал. М. В-ой)

До рассвета поднявшись, перо очинилЗнаменитый Югельский барон,И кусал он, и рвал, и писал, и строчилПисьмецо к своей Сашеньке он,И он крикнул: «Мой паж!.. мой малютка!.. скорей!..Подойди!.. что робеешь ты так!»И к нему подошел долговязый лакей,Тридцатипятилетний дурак.«Вот!.. возьми письмецо ты к невесте моейИ на почту его отнеси!И потом пирогов, сухарей, кренделей,Чего хочешь, в награду проси!»— «Сухарей не хочу, и письма не возьму,Хоть расплачься, высокий барон,А захочешь узнать, я скажу почему,Нет!.. уж лучше смолчать», — и поклон.«Паж!.. хочу я узнать!..» — «Нет!.. позволь мнесмолчать!..»— «Говори!» — «За невестой твоейОбожателей рать кто бы мог сосчитать?И в разлуке ты вверился ей!Не девица ль она?.. и одна ли верна?Нам ли думать: на Севере, там,Всё вздыхает она, одинока, бледна;Нам ли веровать женским словам?Иль один обольщен, изумлен, увлеченТы невестою милой своей?Нет!.. высокий барон, ты порой мне смешон,И письма не отправлю я к ней!»Рассмеялся барон — так уверен был он.«Ты малютка, мой паж молодой!Знай!.. ты сам ослеплен! Знай! у северных женНе в размолвке обеты с душой!Там девица верна, постоянна жена;Север силой ли только велик?Жизнь там веры полна, счастья там сторона,И послушен там сердцу язык!Мелких птиц, как везде, нет в орлином гнезде,Там я выбрал невесту себе,Не изменит нигде; — Ей, как вечной звезде,Ей вверяюсь, как самой судьбе!Так!.. снегов в стороне, будет верною мне!Паж невольно барону внимал,И без слов, в тишине, он сознался в винеИ на почту с письмом побежал!

«Когда легковерен и молод я был…»*