Том 14. Дневник писателя 1877, 1880, 1881 - Федор Михайлович Достоевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Достоевский находит, что «болезнь» общества глубже и серьезнее, чем полагают; она настолько серьезна, что уже охватила «целокупный организм» народа («Да, он духовно болен, о, не смертельно: главная, мощная сердцевина его души здорова, но все-таки болезнь жестока»), который обеспокоен, недоволен, растерян. «Я убежден даже, — пишет Достоевский, — что если нигилистическая пропаганда не нашла до сих пор путей „в народ”, то единственно по неумелости, глупости и неподготовленности пропагаторов, не умевших даже и подойти к народу» (С. 486). Народ — «первый» и самый важный «корень», нуждающийся в оздоровлении. От этого зависит все, в том числе и ответ на вопрос: сможет ли Россия избежать «великих и грядущих недоразумений».
По воспоминаниям близких к Достоевскому в последний год жизни современников писатель больше всего дорожил в «Дневнике» мыслями о народе и очень беспокоился, что цензура именно их не пропустит. Предполагал развивать их в дальнейшем — «подробно говорить о том, что называлось у Посошкова „народосоветием” и что, так сказать, прошло мимо ушей у нашей интеллигенции…».[191] О. Ф. Миллер, перемежая мысли Достоевского со специфическим их истолкованием, в речи (14 февраля 1881 г.) на собрании С.-Петербургского Славянского благотворительного общества говорил о принципиальном значении для писателя тезиса «оказать доверие» народу: «Слова эти — только восторженный набросок мысли, которая должна была практически выясниться в течение года — в остальных нумерах „Дневника”. В них собирался он подробно высказать, как же, каким способом „оказать доверие”, т. е. полное доверие. Он рассчитывал, как я заключаю из недолгого разговора с ним при нашем предпоследнем свидании, на участие известной части интеллигенции — той, которая ближе к народу, а она у нас все-таки есть. Составить какой-нибудь сколок с готового европейского образца могли бы и просвещенные бюрократы, но на творческую работу в духе „корней” способны лишь просвещенные земские люди. А именно к творчеству и призывал Достоевский <…> Творчество, только творчество, полагал Достоевский, послужило бы нам настоящею „живою водою”!».[192]
Существенно дополняет Миллера Суворин, передавая содержание разговора с ним Достоевского: «Он был того мнения, что прежде всего надо спросить один народ, не все сословия разом, не представителей от всех сословий, а именно одних крестьян. Когда я ему возразил, что мужики ничего не скажут, что они и формулировать не сумеют своих желаний, он горячо стал говорить, что я ошибаюсь. Во-первых, и мужики многое могут сказать, а во-вторых, мужики, наверное, в большинстве случаев пошлют от себя на это совещание образованных людей. Когда образованные люди станут говорить не за себя, не о своих интересах, а о крестьянском житье-бытье, о потребностях народа, — они, правда, будут ограничены, но в этой ограниченности они могут создать широкую программу коренного избавления народа от бедности и невежества.
Эту программу, эти мнения и средства, ими предложенные, уж нельзя будет устранить и на общем совещании. Иначе же народные интересы задушатся интересами других сословий, и народ останется ни при чем. С него станут тащить еще больше в пользу всяких свобод образованных и богатых людей, и он останется по-прежнему обделенным. Как я прочел, он тему эту развивает в <…> „Дневнике”, по необходимости односторонне, конечно, далеко не высказывая и того, что он мне говорил».[193]
Другие высказывания писателя, сохраненные Сувориным, конкретнее, детальнее обрисовывают «мечту» («фантазию») писателя о возможности воцарения в России самой полной, невиданной свободы: «У нас, по его мнению, возможна полная свобода, какой нигде нет, и все это без всяких революций, ограничений, договоров. Полная свобода совести, печати, сходок, и он прибавляет: — Полная. Суд для печати — разве это свобода печати? Это все-таки ее принижение. Она и с судом пойдет односторонне, криво. Пусть говорят все, что хотят. Нам свободы необходимо больше, чем всем другим народам, потому что у нас работы больше, нам нужна полная искренность, чтоб ничего не оставалось невысказанным» (там же).
Суворин очерчивает демократическую, утопическую стороны мировоззрения Достоевского, выразившиеся в посмертном выпуске «Дневника» ярче и отчетливее, чем у других современников писателя. Очевиден фантастический колорит проекта «оздоровления корней» «снизу», но столь же ясна и демократическая подкладка этой последней утопии писателя. Он коренным образом расходился и с многочисленными в год «диктатуры сердца» либеральными проектами, и с демагогической позицией И. С. Аксакова, в еженедельнике которого появлялись и статьи откровенно ретроградного характера (Д. Самарина), и — тем более — с такими деятелями реакции, как Победоносцев, Катков, Н. Н. Голицын, Мещерский.
3
Августовский выпуск «Дневника писателя» 1880 г. вызвал в печати много полемических откликов, преимущественно враждебных. Достоевский и ожидал такой реакции со стороны «европейцев» и «либералов», ведь бурю своим ядовитым ответом А. Д. Градовскому вызвал он сам. Полемические заметки были необходимы писателю, поставляя материал для «Дневника». Почти единодушно упрекали Достоевского в «Голосе», «Молве», «Стране», «Вестнике Европы», «Деле», «Отечественных записках» за «бесцеремонные» и фельетонные приемы. Но Достоевский отнесся к подобным упрекам как к полемическим издержкам, общепринятым в журнально-литературном мире. Ничего в форме «Дневника» менять приниципиально он не собирался.
Но были и другие возражения, которыми Достоевский пренебречь не мог, — в первую очередь И. С. Аксакова, с которым после пушкинских торжеств в Москве у него установились дружеские, доверительные и откровенные отношения. Аксаков в письме от 20 августа 1880 г. высказал Достоевскому в чрезвычайно корректной форме «упреки», граничащие, правда, с похвалой. «Упрекнуть Вас можно лишь в том, что слишком уж крупна порция, не по внешнему, а по внутреннему объему. Тут у Вас мимоходом, стороною брошены истинные перлы <…>, годящиеся в темы для целых сочинений. Жаль, что они выброшены так, в полемической статейке. <…> Вас можно упрекнуть только в том (но это уже, я думаю, органическое свойство), что Вы проявляете мало экономической распорядительности мыслей и потому слов; слишком большое обилие первых, причем основное <…> иногда заслоняется множеством мелких. Еще перед взором читателя не выяснились линии всего здания, а Вы уже лепите детали. <…> Вы всегда даете читателю слишком много зараз, и кое-что, по необходимости, остается недосказанным. Иногда у Вас в скобках, между прочим, скачок в такой отдаленный горизонт, с перспективою такой новой дали, что у иного читателя голова смущается и кружится, — и только скачок. Я это говорю на основании деланных мною наблюдений
