Том 3. Русская поэзия - Михаил Леонович Гаспаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Другого из нас спросили: «Вы уверены, что когда Мандельштам писал эту строчку с подтекстом, то он действительно помнил и думал, что такой-то образ в ней блоковский, а такое-то словосочетание пушкинское?» Пришлось ответить: нет, вовсе не уверены. Скорее всего, он над этим совсем не думал — точно так же, как мы, говоря, не думаем, в каком падеже стоит то слово, которое мы сейчас произнесем. Не думаем, потому что это наш родной язык, мы сжились с ним и пользуемся им непроизвольно. Но это не значит, что в нашем языке нет склонений и падежей, а в поэтическом языке нет подтекстов. Для самой оригинальной нашей мысли мы не выдумываем небывалые слова, а так или иначе пользуемся готовыми, но в новых сочетаниях. Так и поэт для самого свежего своего чувства пользуется теми образами и словосочетаниями, которые в девяти случаях из десяти уже побывали в употреблении у других поэтов. При этом совсем не безразлично у каких. Мы можем в разговоре сказать «сей писатель», «этот писатель», «эфтот писатель», и собеседник очень хорошо почувствует в каждом выборе слова наше отношение к предмету. Так и для того, чтобы верно почувствовать стихи, нам важно, какой подтекст в них из Пушкина, какой из Некрасова и какой из Федора Сологуба. Если бы поэтический язык Мандельштама был нашим родным, мы опознавали бы это не задумываясь. Но он нам не родной, между ним и нами сменились два поколения, мы читали не те книги и слышали не те речи, какие читал и слышал он. Когда нам кажется, что он писал для нас и мы на лету понимаем все то, что он хотел сказать, это приятный самообман. Его поэтический язык приходится учить со словарем и грамматикой. Словарь, хоть и неполный, — это список подтекстов к его стихам; грамматика, хотя и отрывочная, — это наши беглые указания, где у него необычные метафоры, метонимии, редкие ритмы и теневые рифмы.
Читая стихи, которые нам нравятся, мы чувствуем: это красиво. Некоторым читателям интересно: а почему это кажется нам красиво? Им мы и хотели бы помочь нашим комментарием. Другим, наоборот, приятнее не знать, «как сделаны стихи»: для них поверить алгеброй гармонию — значит утратить пленительные тайны. Им наш комментарий не нужен. Но нам кажется, что в поэзии остается столько тайн, о которых мы даже не догадываемся, что пугаться узнать, что эти стихи написаны ямбом или хореем, — значит не уважать поэзию. А правилам музыкальной гармонии учился не только Сальери, но и Моцарт.
Сведения по текстологии, биографии и проч. сокращены здесь до минимума; это — предметы, о которых лучше напишут другие специалисты. Текст печатается по изданию: Мандельштам О. Собрание произведений: Стихотворения / Сост., подгот. текста и примеч. С. В. Василенко и Ю. Л. Фрейдина. М., 1992. С. 54–55.
Текст[300]
I Веницейской жизни мрачной и бесплодной
Для меня значение светло.
Вот она глядит с улыбкою холодной
В голубое дряхлое стекло.
II 5 Тонкий воздух кожи. Синие прожилки.
Белый снег. Зеленая парча.
Всех кладут на кипарисные носилки,
Сонных, теплых вынимают из плаща.
III И горят, горят в корзинах свечи,
10 Словно голубь залетел в ковчег.
На театре и на праздном вече
Умирает человек.
IV Ибо нет спасенья от любви и страха:
Тяжелее платины Сатурново кольцо!
15 Черным бархатом завешенная плаха
И прекрасное лицо.
V Тяжелы твои, Венеция, уборы,
В кипарисных рамах зеркала.
Воздух твой граненый. В спальне тают горы
20 Голубого дряхлого стекла.
VI Только в пальцах роза или склянка —
Адриатика зеленая, прости!
Что же ты молчишь, скажи, венецианка,
Как от этой смерти праздничной уйти?
VII 25 Черный Веспер в зеркале мерцает.
Все проходит. Истина темна.
Человек родится. Жемчуг умирает.
И Сусанна старцев ждать должна.
Структура и смысл
В одной из рукописей — помета: «Коктебель. 1920»[301], т. е. стихотворение написано весной или в начале лета 1920 года у М. Волошина; может быть, толчком послужили его книги с репродукциями итальянской живописи. Соседняя Феодосия, бывшая генуэзская колония, казалась Мандельштаму «разбойничьей средиземной республикой шестнадцатого века» («Феодосия», гл. «Начальник порта»). Кроме того, важны были ассоциации с «северной Венецией», Петербургом, — тоже умирающей культурой (по А. Ахматовой, Мандельштам изобразил Петербург как «полу-Венецию, полутеатр»; впрочем, Мандельштам покинул Петербург в 1918 году, когда это умирание еще не стало общим местом). Архаизм «веницейский» отсылал, в частности, к «Петру и Алексею» Мережковского с его эсхатологическими темами.
Центральная тема стихотворения — «праздничная смерть» культуры; все стихотворение представляет собой развертывание этой темы в ряде статических образов, напоминающих описания картин и их деталей. От самого широкого поля зрения к самому узкому эти образы располагаются так: (а) мироздание: Сатурново кольцо, черный Веспер; (б) земной круг: голубь Ноева ковчега, Быт 8:11; (в) море: Адриатика зеленая; (г) сад?: Сусанна и старцы, Дан 13; (д) площадь: театр, вече, казнь на плахе, умирающие и мертвые на кипарисных носилках, свечи в корзинах (?); (е) комната: спальни, тяжелые уборы, зеркала
