Гоголь. Соловьев. Достоевский - К. Мочульский

— Нет, мой друг, сообразно с идеалом благородства, который составил себе.

— Кто же заставляет вас?

— Я сам себя заставляю.

Вот вторая запись: «I) Версилов убеждается в утрате и глупости всякого идеала и в проклятии косности на всем нравственном мире.

2) Некоторое время он насильно веровал во Христа.

3) Но вся вера разбилась. Осталось одно нравственное ощущение долга, самосовершенствования и добра, во что бы то ни стало (т. е., несмотря ни на какую потерю веры и ни на какое нравственное отчаянье), вследствие собственной сознательной воли, хотения во что бы то ни стало».

«Сознательная воля», сама ставящая себе нравственный закон, стремление к добру «во что бы то ни стало» напоминают нравственный императив Канта. Перед Достоевским возникает вопрос об автономии морали, и он хочет сделать Версилова носителем этой идеи. Туманный идеал «благородства» должен спасти «мечтателя» от пропасти атеизма. В черновиках автор называет Версилова «идеалистом» и восклицает: «Да будет благословенно имя последнего идеалиста». Утопия добра без Бога воплотится в его сне о золотом веке.

Так намечаются два героя романа — Версилов и его сын и две воплощенные ими идеи: одна «великодушная», другая — себялюбивая: одна обнимает все человечество и вдохновляет его на неустанное стремление к добру «во что бы то ни стало», другая замыкается в горделивом уединении, в богатстве и власти. Идея отца — золотой век, идея сына — подполье. Борьба этих идей определит собой действие романа. Противоставление светлой и темной стихии подчеркивается в следующем афоризме Версилова: «б нашем обществе, — говорит он, — с одной стороны, отчаянье и гной разложения, а с другой — жажда обновления и восторг. Они и Бога отвергают религиозно». Это раздвоение тем трагичнее, что оно выражается не только в столкновении людей, но и во внутренних конфликтах сознания. Версилов не менее раздвоен, чем подросток; он столь же неверен своему идеалу благородства, как его сын идее Ротшильда. Достоевский набрасывает «предисловие», в котором объясняется социальный смысл' романа: герои его — представители русского общества, «люди русского большийства», «герои трагедии подполья». Эта; исключительно важная самооценка писателя заканчивается пророческим предчувствием. Вот что пишет он о своих романах: «Для предисловия. Факты. Проходят мимо, не замечают, нет граждан и никто не хочет, понатужиться и заставить себя думать и замечать. Я не мог оторваться, и все крики критиков, что я изображаю не настоящую жизнь, не разубедили меня. Нет оснований нашему обществу, не выжито правил, потому что и жизни не было. Колоссальное потрясение и все прерывается, падает, отрицается, как бы и не существовало. И не внешне лишь, как на Западе, а внутренне, нравственно…

…Писатели наши высокохудожественно изображали жизнь средневысшего круга (семейного)… Думали, что изображают жизнь большинства. По–моему, они‑то и изображали жизнь исключений… Я горжусь, что впервые вывел настоящего человека русского большинства и впервые разоблачил его уродливую и трагическую сторону. Трагедия состоит в сознании уродливости… Только я один героя вывел трагедии подполья, состоящей в страдании, в самоказни, в сознании лучшего и невозможности достичь его, а главное, в ярком убеждении этих несчастных, что и все (неразборчиво), а, стало быть, не стоит и исправляться. Что может поддержать исправляющихся? Награда, вера? Награда ни от кого, вера ни в кого?»

И сбоку приписка: «В этом убедятся будущие поколения, которые будут беспристрастны, правда будет за мною. Я верю в это».

Достоевский гордится, что изображает не исключения, а «человека большинства». Ему принадлежит открытие его уродливого и трагического лица. Он первый увидел, что русское общество беспочвенно и бесформенно. Отсутствие «оснований» и «преданий» обрекает русских людей на трагедию подполья. Без религиозных убеждений и нравственных устоев Россия живет катастрофически. «Колоссальное потрясение и все прерывается, падает, отрицается». «Потрясение» войны и революции с удиви тельной точностью подтвердило эти слова. Писатель не ошибался'. будущие поколения действительно убедились, что «правда бы ла за ним».

Так постепенно проясняется идея романа: «Нет оснований нашему обществу». Автор настаивает на своем реализме: он рисует не фикции, а подлинную русскую действительность. Все его большие романы посвящены одной теме — изображению трагического русского хаоса. Но как парадоксально его место в литературе! Он один против всех; он видит «беспорядок» там, где все другие писатели находили быт, уклад, устойчивые формы. Неужели Тур генев, Гончаров, Лев Толстой изображали только «миражи». Неужели вся большая русская литература «фантастична»? Этот вопрос постоянно занимает Достоевского в семидесятые годы. Он пишет Майкову: «А знаете — ведь это все помещичья литература. Она сказала все, что имела сказать (великолепно у Льва Толстого). Но это в высшей степени помещичье слово было последним. Нового слова, заменяющего помещичье, еще не было». Достоевский утверждает, что старая «помещичья» литература кончена и что он призван начать новую. Такое гордое сознание своей новаторской, почти революционной роли неизбежно приводит его к столкновению с величайшим представителем старого искусства — Львом Толстым[133].

Писатель с ревнивым вниманием следит за творчеством своего литературного антипода. В «Униженных и оскорбленных» он упоминает о «Детстве и отрочестве» и выводит тип князя Волковского, «аристократа без каких‑либо убеждений», с явной оглядкой на героев Толстого. В замысле грандиозного романа «Житие великого грешника» чувствуется скрытая полемика с автором «Детства». Достоевский сообщает друзьям, что его «поэма» будет объемом в «Войну и мир». Среди набросков к «Житию» мы встречаем следующие слова Тихона о детях: «Как они детских образов еще с детства лишаются. Их изучение, хоть и точное (Л. Толстой, Тургенев), как бы чужую жизнь открывает. Один Пушкин — настоящий русский». Растущая слава Толстого обостряет критическое отношение к нему Достоевского: в 1874 году «Русский вестник» отказывается платить ему 250 руб. с листа за «Подростка» и не затрудняется заплатить Толстому 500 рублей за лист «Анны Карениной». Страхов становится фанатическим поклонником Толстого и изменяет старой дружбе с автором «Бесов». Он и Майков до смешного восторженно говорят о новом произведении их кумира — «Анне Карениной». Огромная фигура Толстого преграждает литературный путь Достоевского, как некогда преграждала его фигура Тургенева.

Гений великого писателя бесспорен: автор «Подростка» должен или признать свою второстепенность, или резко отмежевать от счастливого соперника свою особую, самостоятельную область. Под влиянием идейной борьбы с Толстым Достоевский осознает свое эксцентрическое место в русской литературе. «Подросток» задуман как антитеза семейным хроникам дворянского писателя; идея романа становится понятной только в плане полемики с «изжившей себя помещичьей литературой». Вместо семейств «средне–высшего слоя», с таким искусством изображаемых Толстым, идут «случайные семейства», историографом которых Достоевский считает себя. Это социально–философское противоположение ясно раскрывается в эпилоге «Подростка». Там мы читаем: «Если бы я был русским романистом и имел талант, то непременно брал бы героев из русского родового дворянства, потому что лишь в одном этом типе культурных русских людей возможен хоть вид красивого порядка и красивого впечатления, столь необходимого в романе для изящного воздействия на читателя». И дальше: «Положение нашего романиста в таком случае было бы совершенно определенное: он не мог бы писать в другом роде, как в историческом… О, в историческом роде возможно изобразить множество еще чрезвычайно приятных и отрадных подробностей…

Такое произведение при великом таланте уже принадлежало бы не столько к русской литературе, сколько к русской истории. Это была бы картина, художественно законченная, русского миража, но существовавшего действительно, пока не догадались, что это мираж». Острие этих иронических похвал направлено против Толстого и его художественной картины «русского мира» — «Войны и мира». Достоевский первый догадался, что «красивый порядок» дворянских форм был одной видимостью, что под «космосом» русской культуры бушевал хаос. Жестокой судьбой ему было поручено рассеять отрадный мираж и стать романистом «случайных семейств». «Работа неблагодарная, — прибавляет он, — и без красивых форм».

«Подросток» — художественный ответ Достоевского на «Войну и мир» Толстого. В черновой рукописи мы находим целый этюд о Толстом, окончательно выясняющий идейный генезис этого произведения. «Благообразие» толстовских героев, которым так иронически–восторженно восхищается Версилов, оказалось необычайно хрупким: через одно поколение оно превратилось в «безобразие» героев «Подростка». «У меня, мой милый, — говорит Версилов сыну, — есть один любимый русский писатель, один романист, но для меня он почти историограф нашего дворянства или, лучше сказать, нашего культурного слоя, завершающего собою «воспитательный период» нашей истории… В нем мне нравится всего больше вот это самое «благообразие», которого ты искал в героях, изображенных им. Он берет дворянина с его детства и юности, он рисует его в семье, его первые шаги в жизни, первые радости, слезы, и все так незыблемо и неоспоримо. Он психолог дворянской души. Но главное в том, что дано как неоспоримое и уже, конечно, ты соглашаешься Соглашаешься и завидуешь. О, сколько завидуют!.. О, это не герои. Это — милые дети, у которых прекрасные милые отцы, кушающие в клубе, хлебосольничающие в Москве, старшие дети их в гусарах или студенты в университете из имеющих свой экипаж… Как бы там ни было, хорошо все это или дурно само по себе, но тут уже выжитая определенная форма, тут сложились правила, тут своего рода честь и долг».