На день погребения моего (ЛП) - Пинчон Томас Рагглз

 —  Чего бы они ни ожидали от меня в Будапеште, я их разочаровала. Но это может не быть связано с другими причинами отъезда. Может кто-нибудь угостить меня сигаретой?

Свежие цветы в комнате, серебряные кофейники и кувшинчики для сливок, булочки «дораш фэйсак», чрезмерно большой торт «Добуш», пирожные «Риго Янчи», дождь за окнами, из единственного просвета в темном небе спускается луч солнца на улицу Ваци, озаряя мрачные трущобы Поля Ангелов.

Мадам Эскимофф была бледна и напряжена. Лайош Галаш, один из местных медиумов, уснул в ванне и проспал там три дня. Лайнела Своума редко можно было увидеть не возле телефона, он что-то бормотал, с тревогой глядя на окружающих, или внимательно слушал расписание телефонных передач, на которое был подписан отель и которое было доступно всем гостям —  слушал отчеты фондовой биржи, результаты спортивных соревнований, оперные арии, сообщения, которые нельзя называть...

— Почему бы эту чертову штуковину просто не пришить хирургическим путем к твоему уху! — возопил Коген.

 — Есть идея получше, — ответил Своум, в этот момент пытаясь каким-то более чем равнодушным образом засунуть устройство в анус Когена, несмотря на наличие брюк.

   Все потеряли терпение, пререкались даже молча...

 —   Словно с помощью телепатии, — весело предположил Рэтти.

— Нет. Они все говорили вслух. Телепатия в этих условиях была бы невозможна.

После разговора со стариной Рэтти к Яшмин, кажется, вернулось присутствие духа.

  — Приятно видеть, что ты снова стала собой, — сказал Киприан.

  — А кем я могла бы стать?

Они гуляли вечером и забрели на Шпиттельберггассе, где венцы обоих полов в безграничной страсти к бесцельному хождению по магазинам пристально изучали многообразие женщин, интригующе выставленных в освещенных витринах вдоль всей улицы. Яшмин и Киприан остановились перед одной из них, с витрины на них смотрела леди в черном корсете и соответствующей эгретке, у нее был несколько начальственный вид.

   Яшмин кивнула на его явно восставшую плоть.

  — Кажется, ты заинтересовался.

Она подозревала в мужчинах, в определенных мужчинах, иногда — желание подчиняться чужой воле, у Киприана она заметила это давно, еще в Кембридже. Она чуть ли не силком потащила его по улицам, подходила и осматривала кафе, пока не выбрала одно на Йозефштадт.

  — Это, похоже, нормальное. Зайдем.

  — Слишком элегантно. Мы что-то празднуем?

  — Увидишь.

   Когда они остались наедине, Яшмин сказала:

 — А теперь поговорим о твоей ужасающе ненормальной половой жизни, Киприан, что нам с этим делать?

   Зная, что он переходит даже самые широкие границы самосожаления:

—  Должен признать, я — пассивный содомит в течение последних нескольких лет. Человек, чье удовольствие на самом деле никогда не имеет значения. Менее всего — для меня самого.

  — А сейчас представь, что оно имеет значение.

 Под девственно белой скатертью она подняла ногу, свою стройную ногу в тесно зашнурованном ботинке из бордовой кордовской кожи, и недвусмысленно положила кончик носка на его пенис. К его недоумению, этот член, которым дотоле пренебрегали, резво отреагировал.

 — А теперь, — она начала ритмично нажимать и отпускать, — расскажи мне о своих ощущениях.

Но он недостаточно доверял себе, чтобы говорить, только нерешительно улыбался и кивал головой, и вдруг «кончил», почти болезненно, в брюки, заставив дребезжать фарфоровый кофейный сервиз и тарелки с выпечкой, масштабно залив скатерть кофе в попытке остаться незамеченным. Ресторан вокруг них оставался невозмутим.

  —  Ну вот.

  —  Яшмин...

  — Твой первый раз с женщиной, если не ошибаюсь.

  — Я, хм? Что ты, мы...нет...

  —  Разве нет.

  — Я хочу сказать, если мы когда-нибудь на самом деле...

  —  «Если»? «На самом деле»? Киприан, я по запаху чувствую, что произошло.

Когда Киприана наконец вызвали в Венецию, у него в поезде было время подумать, он старался не забывать, что, в сущности, такие вещи не следует воспринимать слишком романтично — действительно, сколь фатальной ошибкой было бы воспринимать их так. Но, как оказалось, было бы чересчур ожидать того же от Деррика Тейна: обычно намного более молчаливый, внезапно он перешел на высокие тесситуры беспокойства, когда Киприан прибыл в пансион в Санта-Кроче, Тейн громко извергал то, что вскоре должно было превратиться в галлоны слизи и слюны, размазывая всё это по линзам покосившихся очков, грохоча бытовыми предметами, некоторые из которых были хрупкими и даже дорогими, разбивая безделушки муранского стекла, хлопая дверьми, окнами, ставнями, чемоданами, крышками кастрюль, всем, что могло хлопать и было под рукой. В тот же день, словно услышав во всех этих постукиваниях сигнал для себя, пришел ветер бора, доставая из своих тягостных мешков и психических расстройств с наветренной стороны свои повеления о сдаче в плен смертельной слабости и грусти. Соседи, которые обычно никогда не жаловались, хотя время от времени устраивали скандалы, начали жаловаться сейчас, и некоторые —  с заметной обидой. Ветер гремел всей болтавшейся черепицей и всеми незакрепленными ставнями.

—  Солнышко. Черт, солнышко, о боже, меня может стошнить. Меня стошнит. Нет ли у тебя заветной фотокарточки возлюбленного, на которую меня могло бы вырвать? Ты и не представляешь, черт возьми, ты только что полностью перечеркнул годы работы, ты —  невежественный, толстый, плохо одетый...

 —  Конечно, можно посмотреть на это и с такой стороны, Деррик, но, объективно говоря, нельзя сказать, что она —  на самом деле «солнышко»...

 — Педераст! Кушеточник! Содомит!

Пока что Тейн, несмотря на кажущуюся потерю самоконтроля, тщательно воздерживался от физического насилия, а Киприан с удивлением понял, что жаждет стать объектом насилия не так страстно, как мог бы.

   В комнату заглянул синьор Джамболоньезе с нижнего этажа.

—  Ma signori, um po' di moderazione, per piacere... Господа, пожалуйста, будьте немного сдержаннее.

— Сдержанность! И это говорит итальянец! Что ваш народ, черт возьми, знает о сдержанности?

Позже, когда Тейн немного успокоился, или, возможно, слишком устал для того, чтобы кричать, дискуссия возобновилась.

 —  «Помоги ей». Ты перешел на сторону явных содомитов и не можешь меня об этом просить.

  — Конечно, это —  сугубо деловое соглашение.

 — Возможно, надо подумать, —  Тейн нахмурил брови, обычно это был плохой знак. —  Чем ты можешь мне заплатить? Какой порочной монетой? Лепестки твоего розового бутона давненько опали — если бы я еще его хотел, а я вовсе не уверен, что хочу, я просто его взял бы, не так ли. Цена спасения твоей девицы от этих австрийских тварей — казалось бы, ты уже должен был что-то понять —  может оказаться выше, чем ты захочешь платить, она даже может предполагать отправку в такое место, по сравнению с которым пустыня Гоби покажется Эрлс-Кортом в Банковский Праздник, о да, у нас комнаты забиты досье обо всех этих ужасах, которых нет на карте, существующих прямо-таки для того, чтобы отправить туда тебя, бедолагу, в обоснованной надежде, что мы никогда больше тебя не увидим. Ты уверен, что это то, чего ты хочешь? Да и в любом случае —  от чего ты собрался ее спасать? За следующим балдой или балдами в очереди, скорее всего, турки, я уверен, что ей понравится такое изменение в размерах.

 —  Деррик. Ты хочешь, чтобы я тебя ударил.

—  Какая блестящая интуиция. Надеюсь, ее хватит, чтобы быть умнее и не лезть в это дело.

 —  Ладно. Если это — не столь мужественно, что дальше уж некуда.

Когда Фоли Уокер вернулся из Геттингена, он встретился со Скарсдейлом Вайбом в открытом ресторане у подножия Доломитовых Альп, у шумного спуска реки, окрестности были залиты невинным светом, отражавшимся не от альпийских снегов, а от искусственных сооружений некоторой степени древности.

Скарсдейл и Фоули договорились обманывать себя, что в этом усеянном брызгами солнечного света атриуме они нашли временное убежище от смертоносных сражений капиталистических амбиций, на расстоянии многих миль не было ни одного артефакта младше тысячи лет, мраморные руки разговаривали с помощью плавных жестов, словно только что вышли из своего царства известковой вескости в этот зарешеченный покой... На столе между ними сыр фонтина, ризотто с белыми трюфелями, телятина и жаркое из грибов... бутылки просекко ждут на ложах ледяной стружки, привезенной из Альп. Девушки в полосатых косынках и развевающихся юбках предусмотрительно парили где-то за сценой. Другие гости тактично сидели вне пределов слышимости.