На день погребения моего (ЛП) - Пинчон Томас Рагглз

 — Понадобится пять минут, чтобы научиться. Это не нейрохирургия! — фыркнул Двиндлер. — Где этот ректальный электрод? Кто-то всегда — А!», — доставая длинный цилиндр с выпуклостью определенного размера на конце и подключенным к нему проводом, также подключенным к прерывателю, первичная катушка которого показалась Тейну вселяющим тревогу рядом элементов Лекланше, соединенных последовательно. — Передайте мне вон тот сосуд с Космолином, будьте так добры.

Тейн ожидал увидеть отталкивающее зрелище, но понял, что смотрит с восхищением. По-видимому, трюк заключался в согласовании двух электродов, один из которых вставлялся в прямую кишку, а второй катали по брюшной поверхности, возникавший между ними ток моделировал волну перистальтики. Если устройство применялось успешно, человек извинялся и быстро направлялся в ближайший туалет. Если нет, ладно, кроме того, что это была часть общей программы по обеспечению работы кишечника, некоторые, подобно Двиндлеру, ценили ее за уникальные достоинства.

— Электричество! Сила будущего: ведь всё, знаете ли, включая саму жизненную силу, имеет электрическую природу, скоро это будет доказано.

 Прерыватель на второй катушке издал почти приятный зуммерный сигнал, который вскоре, кажется, смешался с певучим эхо большого заведения.

Двиндлер напевал довольно жизнерадостную мелодию города, которую Тейн узнал не сразу: песня Беды «Аусгерехнет Бананен». На выходе он одолжил у Тейна пять кройцеров, чтобы заплатить за батарейку.

 А что касается Ижицы, ладно, у Тейна из-за нее было несколько ужасных недель, потому что она по ошибке приняла его за немецкого бизнесмена, отчаянно нуждающегося в отдыхе, обращалась к нему на языке, который считала для него родным, так что спустя несколько минут он уже не особо понимал, что происходит.

 Но каким-то образом, несмотря на его низкоэнергетическое состояние и отношение к женщинам, не спокойное, а скорее — двойственное, он с удивлением обнаружил, что охвачен вспыхнувшим половым влечением к этой выглядящей в действительности довольно обычно профессионалке. Иногда, следует признать, он излишне увлекался собой.

— Liebling, дорогой, ты не был трудной задачей, — призналась она позже, развернув перед ним запись достигнутых успехов, то, что в бюро генерального штаба Kundschaftsstelle любили называть «работой Honigfalle, женщины-ловушки», лишь несколько дерзких историков не согласилось бы с тем, что это изменило курс европейской истории. К тому времени Тейн переехал в намного более холодную страну оперативной деятельности и мог бесстрастно кивать, принимая всё как есть.

 В будние вечера Киприан, с каждым разом становившийся заметно толще, даже на взгляд случайного наблюдателя, пошатываясь, выходил с заднего хода отеля «Кломзер» и направлялся — в его мысли врывалась только эпизодическая высокая Ñ из финальных аккордов арии Лео Слезака в Оперном театре — иногда в «Фиакр», иногда на остановку Verbindungsbahn, если видел приближающийся трамвай, в свой храм желания Пратер, хотя ничего особенного там тогда не намечалось.

Заходящее солнце было замороженным яростным апельсином, бросавшим матовые тени цвета индиго, которые внушали дурные предчувствия — совы патрулировали необозримый парк, марионетки занимали крохотные пространства света в царивших сумерках, музыка была столь же ужасной, как всегда.

 Это была ностальгия ради нее самой, да уж. Чем чаще к нему обращались, даже звали его «Dickwanst» (брюхан) и «Fettarsch» (толстяк), тем скорее ослабевала его жажда отправиться на Пратер, и он обратил свой взор к городским кварталам, о которых еще несколько месяцев назад не подумал бы даже вскользь, например, Фаворитен, где блуждал среди толп богемских рабочих после окончания фабричной смены, не столько ради экзотического флирта, сколько ради погружения в мобильность, в купальню языка, на котором он не говорил, как когда-то искал в плотском подчинении выход из мира, который, как ему казалось, его просили терпеть...

На его пути начали попадаться масштабные демонстрации Социалистов. Ошеломляющая остановка движения демонстрации десятков тысяч мужчин и женщин рабочего класса, которые в молчании шли по Рингштрассе. «Отлично, — услышал Киприан замечение прохожего, — поговорим о медленном возвращении вытесненного!». Было очень много полиции, удары по голове занимали верхнюю позицию в их списке действий. Киприан получил парочку хороших ударов и упал на мостовую, что при его нынешнем наборе веса оказалось неожиданным преимуществом.

Однажды во время прогулки он услышал из открытого окна верхнего этажа, как всегда остававшийся невидимым ученик играл этюды из «Школы беглости» Карла Черни, опус 299. Киприан остановился, чтобы насладиться этими мгновениями страстной игры на фоне механической работы пальцев, и тут из-за угла вышла Яшмин Хафкорт. Если бы он не остановился, чтобы послушать музыку, уже зашел бы за угол к тому времени, как она достигла точки, в которой он стоял.

Мгновение они смотрели друг на друга, оба, кажется, осознавали акт взаимного спасения души.

— В четырех измерениях, — сказала она позже, когда они сидели в кофейне в Мариахильф на пересечении двух оживленных улиц под острым углом, на вершине траектории двух длинных узких комнат, обозревая обе комнаты по всей длине, — это не имело бы значения.

Она работала поблизости портнихой/шляпницей, как она думала, благодаря тайному вмешательству И. П. Н. Т., потому что в один прекрасный день на здешних вешалках появилась версия Бесшумного Платья Снеззбэри, которое она когда-то меряла в Лондоне.

 Что мне на самом деле нужно — так это плащ-невидимка в дополнение, — предположила она.

 — Слежка.

  — Раз уж ты так это сформулировал.

— Один из выводов, к которым я всё чаще прихожу в эти дни. Ты знаешь, кто за тобой следит?

 — Думаю, местные. Но еще и какие-то русские.

Самонадеянность школьницы, которую он давно здесь не встречал - что-то основательно ее встряхнуло. Он удивился, насколько глубоко ему удалось вникнуть в ее нынешние трудности, намного глубже, чем она могла бы ему разрешить, глубже, чем он сам мог бы вообразить полтора года назад. Он погладил ее руки в перчатках - он надеялся, что не так неуклюже, как ему показалось.

— Если это всего лишь Охранка, с ними сложностей не будет — там нет никого, кто не продается, и работают они за копейки. С австрийцами может быть больше проблем, особенно если это Кундшафтштелле.

 — Городскую полицию я бы поняла, но...

Она говорила со столь естественно звучавшим недоумением, что ему пришлось отстраниться, он притворился, чтобы не погрузиться в те очевидные и нецелесообразные объятия, в которых при таких обстоятельствах оказался бы другой влюбленный юноша.

— Если вы согласны подождать несколько дней, не больше недели, я смогу придумать, как вам помочь.

Несомненно, она слышала нечто подобное, с необходимыми сменами приоритетов, от других мужчин в менее опасные времена, она прищурилась, всё еще ожидая другого полумгновения, словно позволяя прояснить какой-то другой аспект.

 — У вас были с ними дела. С обеими конторами.

— Охранка сейчас разыгрывает несколько непредсказуемую партию. События на Востоке — японская война, восстания по всем железнодорожным линиям. Удачное время для выкупа билетов...так мне сказали. А что касается австрийцев...с ними может предстоять немного более интенсивная работа.

 — Киприан, я не могу...

Сопротивляясь тому, что было почти потребностью приложить палец перчатки к губам:

  — И вопроса такого не возникнет. Давайте посмотрим, что произойдет.

Он испытывал извращенное удовольствие, хотя был менее доволен собой из-за такого чувства — удовольствие от того, как колебалась, словно не желая лгать, потому что больше не была в состоянии рассчитать, насколько успешно он может ее уличить.

Он пытался на касаться в разговоре того, что задумал, полагая, что она может подумать что угодно. Когда зашла речь о Венеции, она сказала лишь: