Фавориты Фортуны - Колин Маккалоу

Второе представляло собой более или менее точное повторение первого, хотя свидетелей приглашали не всегда. Здесь иногда раздавались довольно страстные речи, ибо после заключительных выступлений обвинителя и защитника жюри должно было вынести свой вердикт. Присяжным не давали времени для обсуждения этого вердикта, а это означало, что вердикт складывался в уме присяжных, пока в их ушах еще звенела последняя речь защитника. Это была главная причина, по которой Цицерону нравилось защищать и не нравилось обвинять.

Но Цицерон знал, как выиграть дело против Гая Верреса. Все, что ему требовалось, — чтобы председатель суда захотел ему помочь.

— Претор Маний Ацилий Глабрион, председатель суда, я хочу вести это дело по-новому, не так, как принято обычно. Я предлагаю, впрочем, вполне законную вещь. Это просто нечто новое, вот и все. Мои основания — очень большое количество свидетелей, которых я буду вызывать последовательно, и также большое количество обвинений, которые я собираюсь выдвинуть против подсудимого Гая Верреса, — заговорил Цицерон. — Хочет ли председатель суда выслушать тезисы моего предложения?

Гортензий бросился вперед.

— Что это? Что это? — закричал он. — Я снова спрашиваю, что это? Дело против Гая Верреса должно вестись в обычном порядке! Я настаиваю!

— Я выслушаю, что предлагает Марк Туллий Цицерон, — сказал Глабрион и тихо добавил: — И прошу не перебивать.

— Я предлагаю отменить длинные речи, — сказал Цицерон, — и сосредоточиться на каждом правонарушении по очереди. Преступлений Гая Верреса так много и они настолько разнообразны, что очень важно, чтобы присяжные запоминали каждое. Рассматривая одно преступление за один раз, я только хочу помочь суду во всем хорошо разобраться и все запомнить, вот и все. Итак, я предлагаю кратко описать одно преступление, затем представить свидетеля и плюс мои соображения и факты относительно названного преступления. Как вы видите, я буду работать один, у меня нет помощников. Первое слушание дела Гая Верреса не должно содержать длинных речей ни одной из сторон. Это напрасная трата времени суда, особенно в свете того факта, что существует по крайней мере еще одно дело, предназначенное для этого суда, — дело, которое следует выслушать до конца этого года. Дело Квинта Куртия. Пусть все важные речи прозвучат на втором слушании! И только после этих речей жюри вынесет свое решение. И я не понимаю, как мой коллега Квинт Гортензий может быть против такой просьбы. Да, наши речи будут произнесены на втором слушании. Присяжные же будут слушать их так, словно не слышали всего того, что мы говорили до этого! Потому что они еще не слышали подготовленных нами длинных выступлений! О свежесть! Предвкушение! Удовольствие!

Гортензий заколебался в нерешительности. В том, что Цицерон говорил, имелся здравый смысл. В конце концов, Цицерон не просил ничего такого, что могло отвлечь суд от права защиты на последнее слово, и Гортензий почувствовал, что ему очень нравится идея быть в состоянии произнести свою лучшую речь в конце второго слушания. Присяжные будут потрясены! Да, Цицерон прав! Пусть эта нудная канитель закончится как можно быстрее на первом слушании, а его речь — этот Александрийский маяк! — прибережем для грандиозного финала.

Таким образом, когда Глабрион вопросительно посмотрел на Гортензия, тот спокойно ответил:

— Прошу, пусть Марк Туллий продолжит.

— Продолжай, Марк Туллий, — сказал Глабрион.

— Осталось сказать немного, Маний Ацилий. Только то, что защитникам не следует разрешать говорить дольше, чем буду говорить я, — только на первом слушании, конечно! На втором слушании я хочу предоставить защите столько времени, сколько она хочет. Поскольку я вижу здесь целую армию защитников, в то время как судебное преследование осуществляю я один, это даст защите надлежащее количество времени. Я прошу лишь следующего: чтобы первое слушание проводилось так, как я описал.

— Идея достойна внимания, Марк Туллий, — согласился Глабрион. — Квинт Гортензий, что скажешь ты?

— Пусть будет так, как предлагает Марк Туллий, — ответил Гортензий.

Только Гай Веррес обеспокоился.

— Знал бы я, к чему он клонит! — прошептал он Метеллу. — Гортензий не должен был соглашаться!

— К тому времени, как закончится первое слушание, Гай Веррес, уверяю тебя, присяжные забудут все, что наболтали свидетели, — прошептал в ответ его шурин.

— Тогда почему Цицерон настаивает на этих изменениях?

— Потому что он знает, что проиграет, и хочет произвести эффект. Как еще, если не нововведением? Цезарь использовал такую же тактику, когда обвинял старшего Долабеллу, — настаивал на нововведениях. Его очень хвалили, но он проиграл дело. И Цицерон тоже проиграет. Не беспокойся! Гортензий выиграет!

Единственное замечание общего характера, которое сделал Цицерон, прежде чем приступить к описанию первой категории преступлений Верреса, касалось жюри.

— Помните, что Сенат поручил нашему городскому претору Луцию Аврелию Котте рассмотреть состав жюри и рекомендовать свои выводы Трибутному собранию, чтобы оно утвердило их как закон. За время, что минуло от дней Гая Гракха до эпохи нашего диктатора Луция Корнелия Суллы, Сенат полностью утратил до сих пор неоспоримое право — формировать состав присяжных криминальных судов Рима. Эту привилегию Гай Гракх передал всадникам, и все мы знаем результат его реформы! Сулла возвратил Сенату новые постоянные суды. Но, как показали те шестьдесят четыре человека, которых исключили наши цензоры, мы, сенаторы, не оправдали доверия Суллы. Гай Веррес — не единственный человек, которого судят сегодня. И если данное сенаторское жюри не поведет себя честно и благородно, тогда кто может винить Луция Котту, если он порекомендует, чтобы у нас, почтенных отцов, отобрали право быть присяжными? Члены данного жюри, умоляю вас ни на мгновение не забывать: вы несете огромную ответственность за судьбу и репутацию Сената Рима.

После этого Цицерон приступил к изложению имеющихся у него фактов, подтверждаемых свидетелями. Один за другим они давали показания. Кража зерна до трехсот тысяч модиев за один год только в одном небольшом округе, не говоря уж о грабеже других округов. Кража собственности у двухсот пятидесяти мелких землевладельцев только одного округа, не говоря уж о кражах собственности у многих из других округов. Присвоение казенных денег, предназначенных для покупки зерна. Ростовщичество с процентами, доходившими до двадцати четырех и более. Фальсификации в записях о взимании десятин. Присвоение статуй и картин из храмов. Гость на обеде, который, уходя, забирал всю золотую и серебряную посуду и складывал ее в мешки, чтобы удобнее было уносить. Бесплатное строительство корабля, который должен был увезти в Рим часть награбленного. Доля от пиратской добычи пиратов — за то, что Веррес не трогал пиратской базы. Уничтожение завещаний. И так далее, и тому подобное…

Цицерон представил записи, документы, восковые таблички с исправленными цифрами, сохранившие следы исправлений. Он выставил многочисленных свидетелей, которых было невозможно запугать. Суд не имел возможности подвергнуть сомнению их показания во время перекрестных допросов. Свидетелей кражи зерна было несколько — не от одного округа, а от трех или четырех. Перечень произведений Праксителя, Фидия, Поликлита, Мирона, Стронгилиона и других знаменитых скульпторов, которые Веррес поместил в свою коллекцию, был сопровожден купчими, из которых явствовало, что, например, бывший владелец статуи Купидона работы Праксителя фактически был принужден отдать Верресу свою собственность. Улик была масса, и все тяжкие, неоспоримые. Это было похоже на наводнение: одна категория воровства захлестывалась валом злоупотребления власти, одна волна эксплуатации следовала за другой — и так в течение девяти дней. Первое слушание суда закончилось на четырнадцатый день секстилия.

Гортензия трясло, когда он покидал суд. Веррес попытался заговорить с ним, но он сердито замотал головой.

— К тебе домой! — рявкнул он. — И захвати своих шуринов!

Дом Гая Верреса располагался в лучшей части Палатина. Хотя он был одним из самых больших на этом холме, но огромное количество произведений искусства еле втискивалось в него, так что жилой дом был похож на переполненный склад у какого-нибудь скульптора на Велабре. Там, где нельзя было водрузить статуи или повесить картины, громоздились буфеты, в которых были расставлены необъятные коллекции золотой и серебряной посуды или драгоценностей, лежали рулоны великолепных вышивок. Столы из цитрусового дерева редчайшей структуры на подставках из слоновой кости и золота жались вплотную к позолоченным креслам или изумительным по изяществу ложам. Снаружи, в саду перистиля, красовалось множество крупных статуй, в большинстве бронзовых, хотя золото и серебро тоже блестело. Истинный хаос, вмещавший в себя пятнадцать лет непрерывного грабежа.