Достоевский. Энциклопедия - Николай Николаевич Наседкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Этот «страшный» Петров помогал-прислуживал автору в бане (ноги мыл!), оставаясь при этом не слугой, а гордым и страшным человеком, и именно он в ответ на вопрос, не сердятся ли остальные арестанты на них, дворян, за то, что не вышли с ними «на претензию», с искренним недоумением ответил: «— Да… да какой же вы нам товарищ?..»
Прототипом Петрова послужил, вероятно, — А. Шалошенцов (Шаломенцов).
Петрушка
«Двойник»
Слуга Якова Петровича Голядкина. Он когда-то служил у «генерала Столбнякова», чем чрезвычайно гордится. Натуру его наглядно характеризует одеяние, в каковое облачил его хозяин в решительный день поездки на бал в дом Берендеевых. «Надев ливрею, Петрушка, глупо улыбаясь, вошёл в комнату барина. Костюмирован он был странно донельзя. На нём была зелёная, сильно подержанная лакейская ливрея, с золотыми обсыпавшимися галунами, и, по-видимому, шитая на человека ростом на целый аршин выше Петрушки. В руках он держал шляпу, тоже с галунами и с зелёными перьями, а при бедре имел лакейский меч в кожаных ножнах. <…> для полноты картины, Петрушка, следуя любимому своему обыкновению ходить всегда в неглиже, по-домашнему, был и теперь босиком…»
Конечно, Петрушка — лакей, а Голядкин — барин. Но порой трудно разобраться, кто кем больше повелевает, и кто от кого более зависит. Петрушка ленив, дерзок, самолюбив, не прочь выпить, но вместе с тем он предан хозяину и вряд ли кто ещё смог бы выдержать такую роль — быть слугой, дядькой, исповедником и даже в какой-то мере товарищем господина Голядкина. Но даже и Петрушка не выдерживает и в финале собрался уходить от Голядкина к «переманившей его Каролине Ивановне».
Писаренко
«Двойник»
Писарь, сослуживец Якова Петровича Голядкина. Именно писарь Писаренко, по мнению Голядкина «шельмец» и «грубиян», передал от него письмо Голядкину-младшему, а впоследствии сам Яков Петрович получил из рук Писаренки восхитительное, головокружительное, «сумасшедшее» письмо от Клары Олсуфьевны Берендеевой с просьбой-мольбой украсть-увезти её из родительского дома и жениться на ней…
Платон Николаевич
«Бобок»
Философ. Его аттестует Лебезятников и он же пересказывает-разъясняет Клиневичу «философскую» теорию Платона Николаевича, почему они, мертвецы, ещё могут общаться и разговаривать, из этого объяснения становится понятным и заглавие рассказа — «Бобок»: «— Платон Николаевич, наш доморощенный здешний философ, естественник и магистр. Он несколько философских книжек пустил, но вот три месяца и совсем засыпает, так что уже здесь его невозможно теперь раскачать. Раз в неделю бормочет по нескольку слов, не идущих к делу. <…> Он объясняет всё это самым простым фактом, именно тем, что наверху, когда ещё мы жили, то считали ошибочно тамошнюю смерть за смерть. Тело здесь ещё раз как будто оживает, остатки жизни сосредоточиваются, но только в сознании. Это — не умею вам выразить — продолжается жизнь как бы по инерции. Всё сосредоточено, по мнению его, где-то в сознании и продолжается ещё месяца два или три… иногда даже полгода… Есть, например, здесь один такой, который почти совсем разложился, но раз недель в шесть он всё ещё вдруг пробормочет одно словцо, конечно бессмысленное, про какой-то бобок: “Бобок, бобок”, — но и в нём, значит, жизнь всё ещё теплится незаметною искрой…
— Довольно глупо. Ну а как же вот я не имею обоняния, а слышу вонь?
— Это… хе-хе… Ну уж тут наш философ пустился в туман. Он именно про обоняние заметил, что тут вонь слышится, так сказать, нравственная — хе-хе! Вонь будто бы души, чтобы в два-три этих месяца успеть спохватиться… и что это, так сказать, последнее милосердие… Только мне кажется, барон, всё это уже мистический бред, весьма извинительный в его положении…»
Имя Платона Николаевича связано с именем древнегреческого философа Платона, автора учения о бессмертной природе души. Некоторые штрихи (и помимо отчества) связывают «доморощенного философа, естественника и магистра» из «Бобка» с Николаем Николаевичем Страховым, который защитил магистерскую диссертацию по зоологии и был автором нескольких философских книг.
Плац-майор (Восьмиглазый)
«Записки из Мёртвого дома»
Начальник острога. «Штаб-офицер, ближайший и непосредственный начальник острога, приехал сам в кордегардию, которая была у самых наших ворот, присутствовать при наказании. Этот майор был какое-то фатальное существо для арестантов; он довел их до того, что они его трепетали. Был он до безумия строг, “бросался на людей”, как говорили каторжные. Всего более страшились они в нём его проницательного, рысьего взгляда, от которого нельзя было ничего утаить. Он видел как-то не глядя. Входя в острог, он уже знал, что делается на другом конце его. Арестанты звали его восьмиглазым. Его система была ложная. Он только озлоблял уже озлобленных людей своими бешеными, злыми поступками, и если б не было над ним коменданта, человека благородного и рассудительного, умерявшего иногда его дикие выходки, то он бы наделал больших бед своим управлением. Не понимаю, как он мог кончить благополучно; он вышел в отставку жив и здоров, хотя, впрочем, и был отдан под суд…
<…> Такому человеку, как плац-майор, надо было везде кого-нибудь придавить, что-нибудь отнять, кого-нибудь лишить права — одним словом, где-нибудь произвести распорядок. В этом отношении он был известен в целом городе. Какое ему дело, что именно от этих стеснений в остроге могли выйти шалости? На шалости есть наказания (рассуждают такие, как наш плац-майор), а с мошенниками-арестантами строгость и беспрерывное, буквальное исполнение закона — вот и всё, что требуется! Эти бездарные исполнители закона решительно не понимают, да и не в состоянии понять, что одно буквальное исполнение его, без смысла, без понимания духа его, прямо ведёт к беспорядкам, да и никогда к другому не приводило. “В законах сказано, чего же больше?” — говорят они и искренно удивляются, что от них ещё требуют, впридачу к законам, здравого рассудка и трезвой головы. Последнее особенно кажется многим из них излишнею и возмутительною роскошью, стеснением, нетерпимостью. <…> Вспоминаю теперь и мою первую встречу с плац-майором. Нас, то есть меня и другого ссыльного из дворян (Речь идёт о С. Ф. Дурове. — Н. Н.), с которым я вместе вступил в каторгу, напугали ещё в Тобольске рассказами о неприятном характере этого человека. Бывшие там в это время старинные двадцатипятилетние ссыльные из дворян, встретившие нас с глубокой
