Дневник. 1918-1924 - Александр Бенуа

Самому Кузьме пришло в голову, что вот лежит «последний могикан русской интеллигенции, наследник Герценов, Бакуниных, Толстых и т. д. Он ушел, а дело, которому он положил начало, получило совсем иной характер» и т. д.

Кстати, сегодня в «Правде» письмо Ильича к Горькому 1913 года по поводу Достоевского, выражающее негодование на то, что Горький допускает какое-то почтение богоборчеству, вообще ко всякой «возне с богом». Он при этом вводит слово собственного изобретения «труположество», до странности подходящее к тому казусу, который теперь возник как раз вокруг его трупа.

Вокруг мертвеца дежурили всякие высокие чины, которые тут же в комнате рядом (в «артистической») обсуждали важные дела. Тут Кузьма их корил за новое переименование Ленинграда, которое он, видимо, приписывает ненавистному Зиновьеву, якобы это сделавшего нарочно, чтобы насолить покойнику. Но вожди оправдывались тем, что смерть Ильича их повергла в такой пафос отчаяния, что посоветуй тогда ознаменовать его смерть снесением всей Москвы, то и это было бы принято. По сведениям Ольденбурга, поездка в Москву от имени Академии наук была связана с тем, чтобы отменить это необдуманное постановление. По вполне достоверным сведениям, ездила депутация от «Старого Петербурга» с письмом самого Ленина, которое он отправил года два-три назад в ответ на петицию «Старого Петербурга», всполошившихся тогда уже слухами о таком переименовании, а в том письме Ленин заверял, что никогда не допустит, чтобы посягнуть на имя, данное городу первым русским революционером.

Растерянность первых моментов объясняется еще тем, что как раз за день до этого весь Реввоенсовет из чувства солидарности с Троцким подал в отставку, а новый не был избран. Пришлось просить оставаться подавшим в отставку.

Восторг Кузьмы от Ленина, я думаю, вполне искренний, ибо он чувствует в нем и в себе конгениальность чисто российского типа. Отсебятина, доктринизм, склонность к изуверству — все это черты, необычайно пропитавшие всякое истинно русское нутро. И я вполне предвижу время, когда культ Ленина окрасится в определенно национальный цвет — заслуженная его популярность обнародит его, и еще именем Ленина будут, пожалуй, козырять какие-нибудь заядлые юдофобы и даже погромщики. Неисчерпаема на иронию старушка история.

К чаю Радлов Н.Э. и Ольденбург. И я обоих спровоцировал рассказать мне про Академию. Присутствие Ольденбурга, понятно, удерживало Николая Эрнестовича от выпадов по его адресу. Он только решился сказать, что Кузьма Сергеевич был председателем того товарищеского суда, о котором речь шла, но с другой стороны я видел, как Петров-Водкин требовал рассказа Николая Эрнестовича. Несомненно, он шел у самого края чего-то весьма для Кузьмы компрометного, а также и оттого, что Радлов с большой похвалой отозвался о прямоте и мужестве смертельного врага Кузьмы — Браза.

Главный рассказ касался суда, учрежденного по инициативе ученической комячейки, понукаемой крайними левыми элементами и при усердном участии Карева, игравшего роль и следователя, и доносчика (в гнусности этой наседки теперь уже не сомневается и Петров-Водкин), над профессорами Белкиным, Бразом, Радловым. Первый после ка-кой-то драки с одним из обвинителей должен был уйти…

Браза обвинили, а Карев свидетельствовал, что он в контрреволюционных направлениях, против советской власти. В своей речи Браз очень остроумно отвел это опасное обвинение. Меня удивляет, почему вообще они так за Академию художеств держатся, что даже готовы переносить подобные идиотские унижения. Радлов объясняет тем, что уже установилась связь с некоторыми учениками, что жаль их бросать, что опасно и уклониться от суда. С похвалой все отзываются о Беляеве. Всегда в Академии находится такой добровольный мученик, который готов перекраситься в какой угодно цвет, только бы оставаться служить в храме.

Беднягу обворовали — унесли все его с таким трудом сшитые хламиды и прочее, в которых он добивался покрова, дающего складки античных статуй.

С омерзением, напротив того, Радлов отзывался об их верховном начальстве и подлых чиновниках, унаследованных совдепией от старого режима. По сведениям Радлова, в старину этот Васька Кораблев состоял в Союзе русского народа окружным инспектором.

Захожу с Эрнестом к Кини и отдаю свои 22 листа. Лихачева и Нерадовского все же не включил… По залам Эрмитажа гуляет Патов в сопровождении Стипа с толстозадой блондинкой, которую он нам представляет в качестве супруги. Очевидно, пришел сравнивать каких-нибудь новокупленных Рафаэлей или Рембрандтов с нашими. Ко мне не обратился.

Все не знаю, что бы предложить полякам взамен Фра-го. Безболезненнее всего было бы отделаться «Триумфом Амфитриды» Ж.Б.Ванлоо или «Персеем» Карла Ванлоо, но, может быть, пришлось бы лишиться овального «Концерта» Ланкре, который уже числится за Москвой. Озадачен еще раз тем, что наименее похожий из наших Лепенов подписан Ле Пен.

В 4 часа у Нотгафта (Тасю не видел), куда подходят Стип, Нерадовский, Воинов. Наслаждались новыми изданиями рисунков Менцеля. Федя Нотгафт дает мне номер газеты «Накануне» с моей характеристикой Голлербаха. Кое-что неплохо. Но почему я его так боюсь? Я вообще боюсь аферистов от искусства.

После обеда всей семьей — на «Петрушку», в ложу, присланную из театра. Отсутствие колонн у директорской ложи не особенно заметно, зачем было их снимать? Зал тусклый (только для апофеоза «Жар-птицы» зажигаются все люстры в зрительном зале). От «Петрушки» совершенно другое впечатление, чем в Монте-Карло. Очень испорченный обветшалый эскиз, но у каждого варианта — свои преимущества, тем более — прорывы. Сказывается спешка созидания, непосредственность. Здесь больше обдуманности, более явственно проходит мысль. И, странное дело, то же приходится сказать о музыкальном исполнении. Леонтьев был хорош, но по глупости режиссера Иванова его слишком рано спустили в люк, и он не сыграть агонию, за что была большая раскачка. В антракте ходил на сцену. Все (кроме Янишевского, молча протянувшего руку) встречали меня с восторгом и с расспросами (вот во что превратилась бедная Ольга Федорова, вероятно, она голодает, ей не дают ходу). У многих заблистали глаза зависти. Пришлось слышать немало сетований на ужасное унизительное здешнее положение. Особенно от Леонтьева о полном разложении дисциплины, о полном равнодушии Экскузовича (его самого не было), все свалившего на местком (совсем красным стал Вольф Израилевич). Чудовище матрос Нецецкий, которого я мельком видел гуляющим в своей грязной куртке в форменной фуражке на лбу, по-прежнему терроризирует и на собраниях Сорабиса. Иван Васильевич разошелся с Коваленко и соединился с Горской.