"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция (СИ) - Шульман Нелли

- Приидите поклонимся и припадем к Самому Господу Исусу Христу, Цареви и Богу нашему, - неслись над кладбищем мощные голоса. Люди двуперстно крестились. Дети, держась за руки матерей, всхлипывали. У самых могил виднелись шелка, английская шерсть и бархат. Рядом с дьяконами собрались благодетели, попечители Рогожской общины, столпы веры исконно православной. Ворота Покровского храма были закрыты. Больше двадцати лет назад Священный Синод вынес постановление о запечатывании алтарей в старообрядческих церквях.

Высокая, стройная, в глубоком трауре женщина, стоявшая в первых рядах, бросила взгляд в сторону собора. Темно-красные губы искривились. Она шепнула соседке, купчихе в летнем, шелковом салопе с искусной вышивкой:

- Церковь Кузьмы Терентьевича, походную, велели из храма вынести. Иисус их накажет, я уверена, -женщина перекрестилась.

Зимой в Покровском соборе поставили временную, деревянную церковь, освященную стараниями купца первой гильдии, ткацкого промышленника, Кузьмы Солдатенкова. После Пасхи из столицы приехали чиновники, из Священного Синода, и канцелярии его Величества. Церковь велели убрать.

- Только дома и молимся, - горько думала женщина, кланяясь дьяконам, перебирая красивыми, длинными пальцами, кожаную, заволжской работы лестовку.

- Скиты разорили, пустыни тоже. Церкви заперты, архиереи в оковах..., - ее траурное платье было русского, старинного покроя. Голова покрывал черный плат. Глаза у женщины были большие, цвета яркого, летнего неба. На белый, чистый, высокий лоб, спускалась светлая, играющая золотом на солнце, прядь. Соседка искоса посмотрела на нее:

- Второй раз овдовела, а деток нет. Первый муж ее к Макарию, на ярмарку, поехал, и Господь его к себе прибрал. Лихорадка напала. А второй в Яузе утонул, ночью. Оступился, и шагнул в воду. Тридцать ей, - лицо у женщины в трауре было безмятежным, спокойным, она шептала молитву.

- А ведь богаче Волковых на Рогожской заставе вряд ли кого-то найдешь. Единственная дочь.

Купчиха вздохнула: «Пишутся они третьей гильдии, аще сказано: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых и на пути грешных не ста, и на седалищи губителей не седе». Первой-то гильдии, приходится и в советах заседать, и с никонианами за одним столом обедать. Теперь и вовсе нам запретили в гильдиях значиться, - она шепнула: «Любовь Григорьевна, как батюшка-то ваш, Григорий Никифорович?»

- Волею Божьей, хоша телом он и немощен, однако же, возносит молитвы Спасителю нашему, -женщина, благоговейно, подняла глаза.

- На все воля Господа, Вера Терентьевна. Может быть, Иисус излечит батюшку. Однако же, аще сказано: «Во всем этом не согрешил Иов и не произнес ничего неразумного о Боге». Так же и батюшка, - женщина перекрестилась, - не впадает в уныние.

Крепкий, закрытый со всех сторон, с деревянными, мощными воротами, особняк Волковых, стоял на Рогожской заставе. Бешено лаяли огромные псы во дворе. Над всеми входами висели иконы и восьмиконечные кресты.

В глубинях усадьбы пряталась домашняя молельня, с богатым иконостасом, и подвалом. В нем укрывали запрещенных к служению, беглых священников. Никто не знал, чем занимается Григорий Никифорович. Купец отмахивался:

- Мы мелкота, третья гильдия. Торгуем понемногу.

На длинных пальцах Любовь Григорьевна носила только обручальные кольца, золотые, но самые простые. Такой, же у нее был крестик. Ходили слухи, что к Григорию Никифоровичу, ночью, приезжают самые богатые московские воротилы, от Солдатенкова, и до Морозовых, с Рябушинскими. В переулках Рогожской заставы Волков держал лавку с засиженными мухами пачками чая. В магазинчик никто, никогда не заходил. Старый приказчик, в армяке заволжского кроя, целыми днями дремал над Псалтырем.

Обедня закончилась. Дьяконы обносили богомольцев оловянной тарелкой, зазвенело серебро, зашелестели ассигнации. Любовь Григорьевна, земно поклонившись, скромно положила несколько монет.

- Храни вас Господь, Вера Терентьевна, - она попрощалась с женщиной, - поеду. Батюшке обед надо подавать.

Она пошла к ограде кладбища, раздавая по дороге медь старушкам, трясущим ладонями:

- Любовь Григорьевна, благодетельница..., Во здравие батюшки вашего, молиться за него будем...,-над куполом Покровского собора реяли галки. Толпа постепенно рассеивалась. Молодой человек, стоявший за оградой, покуривая папироску, поспешно ее отбросил. Юноша был невысоким, легким, с каштановыми волосами, в отменно скроенном костюме. Он пригладил волосы. Завидев женщину, юноша откашлялся:

- Я прошу прощения, сударыня. По поручению Священного Синода..., - голубые глаза презрительно взглянули на него. Женщина, молча, пошла дальше. Он сглотнул и продолжил:

- По поручению Священного Синода, мне предписано изъять иконы, хранящиеся в запрещенной молельне..., - у него перехватило дух. Женщина была его выше. От нее пахло ладаном. Подол черного, в русском стиле платья, колыхался под теплым ветром.

- Коллежский асессор Николай Федорович Воронцов-Вельяминов, - торопливо сказал юноша, -сударыня Волкова, у меня приказ. Я должен..., - Николай смотрел на ее белоснежные щеки, на выбившийся из-под плата светлый локон.

- Враг сатана, - спокойно ответила Любовь Григорьевна, - отженись от меня, - она направилась к большой, тяжелой, старомодной карете, запряженной крепкими, невидными лошадьми.

Николай стоял, провожая ее взглядом. Пробормотав что-то, молодой человек пошел к своему ландо. На козлах сидел кучер в жандармской форме. Одна из богомолок, маленькая, хрупкая, в черном сарафане и таком же платке, посмотрела ему вслед. Глаза у женщины были большие, зеленые, прозрачные. Она перекрестилась на купола Покровского собора. Жандармский экипаж медленной рысью поехал к Спасо-Андрониковскому монастырю. Женщина заспешила за ним.

Любовь Григорьевна, оказавшись в своей карете, захлопнула дверцу и сняла плат. Светлые косы упали на стройную спину. Она покачала носком простой туфли, просматривая бумаги, лежавшие на обитом старым репсом сиденье.

- Он отсрочки просит, - осторожно сказал пожилой человек, в купеческой сибирке, устроившийся напротив. Мужчина почесал стриженую в скобку, седоватую голову.

- Говорит, что заклады у него есть, облигации. Золото, в конце концов. Плакал, как ребенок, Любовь Григорьевна, о детях своих упоминал.

- Послушаем его, - холодно ответила Волкова.

- На Хитровку, Василий Андреевич, - приказала она. Мужчина приоткрыл маленькое окошечко. Карета двинулась вниз, к набережной Яузы.

Мещанка Иркутской губернии Воронова, Марфа Федорова, появившись в Москве, зарегистрировалась в Рогожской полицейской части. Пристав повертел ее паспорт. Он, со значением, посмотрел на женщину:

- Москва ожидает приезда его императорского величества, голубушка. Получено указание, - он помахал толстым пальцем, - не пускать в город всяких..., - в ладонь пристава лег аккуратный, холщовый мешочек. Дверь была закрыта. Полицейский взвесил деньги на руке и выписал свидетельство о регистрации.

- Молиться за вас буду, ваше высокоблагородие, - пообещала вдова Воронова, - неустанно.

Запахло чем-то приятным, вроде цветов в саду. Зашуршало черное сукно платья, дверь скрипнула. Пристав поглядел вслед вдове:

- Пятый десяток идет, а она еще хорошенькая. Маленькая, как птичка. Наверное, три пуда весит, не больше…, - полицейский, невольно, вздохнул, вспомнив свою супругу. В Татьяне Ивановне было немногим меньше семи пудов.

- Но приданое, - напомнил он себе, - деньгами не бросаются. Дом, земля…, - земля была за Рогожской заставой. Пристав подумал:

- Эта…, Марфа Федоровна, тоже, наверное, в слободе пристанище найдет. Раскольники в ней собрались, упрямцы. Для них, особо, церкви строят, единоверческие. Казалось бы, что еще надо? По их обряду служат. Приходи, молись…, - он увидел прозрачные, зеленые глаза иркутской мещанки Вороновой.

Жена пристава была из раскольнической семьи, правда, давно вошедшей в ограду православной церкви. Полицейский, во времена сватовства, застал в живых бабушку жены. Старуха восьмидесяти лет обучалась в заволжских скитах. Ее сын покинул раскол. Бабка переехала в отдельный флигель, во дворе дома, где сама себе готовила. Она не стеснялась плевать вслед никонианской родне. Однажды пристав сидел в гостиной с будущим тестем и тещей. Бабка остановилась на пороге, подняв сухую ручку, укрытую рукавом черного, вдовьего сарафана.