Обсидиановый нож - Александр Мирер

— Пусть, — сказал Хайдаров. — Меня это не реабилитирует. Я обязан был бороться за жизнь пациента — до последнего…

— Ты и боролся.

Динамик прохрипел: «Командир корабля!»

Диспетчер ремонтников доложил, что готовится к отправке девятиместный бот — на Землю. Не желают ли командир и куратор отбыть? «Космодром?» — спросил Уим. «Шпицберген», — «Мы идем», — сказал Уим и улыбнулся Хайдарову.

— Как раз и попадешь домой, Хайдаров.

— А ты? От Шпицбергена до Найроби — не ближний свет.

— Ха! Я соскучен по всему, по югу и по северу. Прогуляюсь. Твердая земля, хорошо…

Из рундука появилась на свет потрепанная замшевая сумка. Уим бросил в нее одно, другое, расписался в бортжурнале и надел — набекрень — парадную командирскую каскетку.

— Традиция, — застенчиво сказал он. — Я готов. — Хайдаров кивнул в сторону рундука. — Приборную информацию по НО ты оставляешь?

— Сперантов забрал полный комплект. А мне — зачем? Пусть каждый занимается своим делом. Я не физик и не специалист по контактам.

— Пожертвуй тогда мне, — сказал Хайдаров и положил в сумку ролик магнитной ленты — плотный, массивный, в упругом белом чехле. На Земле он будет довольно тяжел.

Зачем взял он ролик? Что надеялся узнать? Пророки всегда ошибаются, но Хайдаров был твердо, пророчески уверен, что луч прожектора, направленный на Землю, ушел навсегда. До скончания времен. И еще он знал — и ничто не могло поколебать его уверенности — что Уим прав. В непознаваемой дали, у прожекторного пульта некто понял все и поспешно увел луч, и отныне также считает себя виновным в смерти пилота Юнссона.

Пассажирской дорогой — через кольцевые коридоры и литерные люки — они поднялись к шлюзовой, нырнули в тесную капсулу бота. В крошечных иллюминаторах дрожала огнями ночная сторона Земли. Хайдаров взглянул на часы — почти двенадцать часов прошло с той минуты, когда он ступил на палубу «Мадагаскара». Должен быть день… Он еще раз посмотрел в стеклышко и различил изогнутую цепочку огней — Панамский перешеек. Корабль вернулся на другой причал Корабельной орбиты, на противоположное прежнему место. Вернулся в ночь.

Хайдаров пожал плечами. Почему — то стало досадно.

Командир Уим хмуро смотрел перед собою из — под парадной каскетки.

Рассказы

Дождь в лицо

— Крокодилы! — оглушительно заорал попугай.

Андрей повернулся на левый бок и посмотрел вниз, туда, где полагается быть ночным туфлям. Между прутьями настила была видна вода — цвета хорошего крепкого кофе. За ночь вода поднялась еще на несколько сантиметров.

Оставались последние секунды ночного отдыха. Он вытянулся в мешке и закрыл глаза. Примус шипел за палаткой, и через клапан проникал запах керосиновой гари, а от Аленкиного мешка пахло Аленкой. Счастливые дни в его жизни. Вот они и наступили, наконец.

— Эй, просыпайся!

Через краешек сна он услышал сразу ее голос, и отдаленный шум джунглей, и шорох и скрипы Большого Клуба, и совсем еще сонный, полез из мешка и натянул болотные сапоги. Настил, сплетенный из тонких лиан, провис к середине и почти не пружинил под ногами. «Давно пора сплести новый, — подумал Андрей. Сегодня я натащу лиан».

Он знал, что все равно не сделает этого ни сегодня, ни завтра, и вспомнил, как в Новосибирске директор спал в кабинете на старой кровати с рваной сеткой, а когда ее заменили, устроил страшный скандал, и кричал: «Где моя яма?»

Посмеиваясь потихоньку, он оделся, спустился в воду — шесть ступеней, — и посмотрел на сапоги. Вода дошла до наколенников. Поднимается.

— Неважные дела. Надо бы к черту взорвать эти бревна. Запруду. Там полно крокодилов, — сказала Аленка сверху.

— Разгоним, — ответил Андрей. Он шел под палаткой, ощупывая дно ногами. Палатка стояла на четырех столбах, провисший настил был похож на днище огромной корзины. Прежде чем выбраться на мостки, он посмотрел в сторону деревни. Он смотрел каждое утро, и ничего не видел — только лес. Ни дымка, ни отблеска очага…

Примус шумел что было мочи, Аленка осторожно накачивала его хромированное чрево. Синие огни прыгали под полированным кофейником, на очаге лежали вычищенные миски, и Аленка сидела деловитая, чистенькая, как на пикнике — ловкие бриджи, свежая ковбойка, светлые волосы причесаны с педантичной аккуратностью.

— Как спалось? — спросил Андрей.

— Ты что — то говорил? Ничего не слышно. Как в метро. Кстати, что ты вчера говорил о дисках, когда возвращался? В лодке?

Андрей открыл рот и несколько секунд так и стоял, соображая.

— Тебя же не было в лодке… Как ты узнала, что я сам с собой говорил?

— Всю жизнь мне не верят, что я читаю мысли, — сказала Аленка, отмеряя кофе десертной ложкой. — И ты тоже, никто мне не верит. Лентяи все недоверчивые, хоть пистолет бы почистил.

— Он в палатке, — машинально сказал Андрей.

— Ты ведь сам говорил, что он осекается.

— Почищу после завтрака.

— Возьми, лентяй, — она просунула руку в клапан, и достала тяжелый пистолет. В левой руке она держала ложку с кофе.

— Все равно не буду, — сказал Андрей, расстегивая кобуру. Он разложил детали на промасленной тряпке, и, гоняя шомпол в стволе, соображал, как бы к Алене подступиться. Если она заупрямилась — ищи обходной маневр. Это он усвоил.

Он собрал пистолет, вложил обойму, и заправил в ствол восьмой патрон. Пистолет поймал солнце, — багровый край, беспощадно встающий над черной водой, среди черных стволов. В чаще ухнула обезьяна — ревун.

— Готово, — сказала Аленка.

— И это не первый раз? — спросил Андрей, принимая у нее миску.

— Говорю тебе — всю жизнь.

Помолчали.

— Это фокусы Большого Клуба, — неожиданно сказала Аленка. — Он же совсем рядом.

— Может быть. А часто это бывает? И как ты это слышишь?

— Я веду дневник, — сказала Аленка. — По всем правилам, уже пятнадцать дней. Иногда я слышу тебя оттуда. Как будто ты говоришь за моей спиной, а не возишься у Клуба или в термитниках. В дневнике все записано.

— Брось, — сказал Андрей. — Оттуда добрый километр. — Он положил Ложку и смотрел на Аленку сквозь темные очки. — И ты все время молчала?

— Тебе этого не понять. Ешь кашу. Ты ужасный трепач, «только и всего».

— Покажи дневник.

— Вечером, вечером. Солнце уже встало.

— Нет, это невозможно! Какие — то детские фокусы, — Андрей бросил миску и встал с ложкой в руке.

— Каша остынет, — кротко сказала Алена.