Смута - Ник Перумов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Жадов только рукой махнул.
— Сказал же — не побегу никуда.
— Смотри, Михаил, как бы боком это тебе не вышло. Как начнут бойцов твоих вешать, вспомнишь тогда мои слова, да поздно будет. А я вот чувствую уже — пора.
…И точно. На следующее утро пришли последние известия из столицы…
Петербург, 25 июля 1915 года
Варшавская железная дорога оживала. Девять месяцев назад, когда александровские кадеты уходили из взятой революционерами столицы, станции были мертвы, пусты, брошены и покинуты; сейчас же, на удивление, работали и семафоры, и стрелочники вдруг волшебным образом вновь оказались на своих местах. И над уцелевшими вокзальчиками уже развевались не красные флаги большевиков, а трёхцветные бело-сине-алые.
— Нос по ветру держат, — заметила Ирина Ивановна, стоя со «своими кадетами» на передовой бронеплощадке «Единой Россiи». — Прослышали уже обо всём.
— Хитрый народ, — поддержал Иван Степанов, присоединившийся к своим, как ни крути, но старым знакомцам. — Чья власть, за тех и они.
— А вы? — вдруг выдал Левка Бобровский. Фёдор дёрнул того за рукав, но поздно.
Однако Степанов лишь пожал плечами.
— Мы и тогда сами за себя были, сударь мой прапорщик, — ответил он безо всякого смущения и особого почтения. — Забыл, что ли? Завод мы свой держали, порядок охраняли. Свобода — это хорошо, да только без городового на перекрёстке тоже как-то скверно выходит.
— Так что ж, вам всё равно, что ли? Что царь, что большевики, что «временные», лишь бы порядок был?
— Ну-у, — уклонился Степанов, — кому-то и так. Есть такие, чего уж там. Я вот понял, что нет, не будет без государя порядка настоящего, как ни старайся, не будет. Потому как слушаться да подчиняться кому только можно? — Господу одному, не человеку. А государь — он именно что от Бога.
— Верно, Иван Тимофеевич, — уважительно кивнул Две Мишени. — Жаль только, что таких, как ты, маловато будет.
— Сейчас-то поприбавилось, — криво и невесело усмехнулся тот. — Голод не тётка, твоё благородие. И чекисты тоже.
— Значит, если б не они, так всё б хорошо было? — прищурился Бобровский.
— Для меня — нет, — вдруг очень серьёзно ответил Степанов. — А для многих — да, всё хорошо. Другое дело, что «хорошо» это не продержалось бы. Вот нутром чую, не продержалось бы.
— Не продержались. Я знаю, — так же серьёзно сказала Ирина Ивановна. — Развалилось всё. Распалось. Вернее, развалится и распадётся, — поспешно поправилась она. Без царя в голове — это ж не только про человека…
— Вот потому-то мы и тут, — кивнул Степанов. — Теперь слушай, твоё благородие! Большевики-то, народ говорит, заранее уже в Кронштадт перебрались, на корабли. В городе если кто и остался, так это оперполк чеки.
— Не разбежались? Драться станут? — деловито осведомился Аристов.
— Может, и не станут, — подумав, ответил Иван. — На заводе нашем узнаем. Но, скорее всего, разбегутся, я думаю. Народ там ушлый, нос по ветру держит, как и стрелочники здешние. Нельзя, чтобы народ опять грабить да убивать бы кинулся.
— А что, ещё осталось, что грабить? — искренне удивилась Ирина Ивановна.
— Кто ищет, тот всегда найдёт, — отозвался Степанов. — Как там в пословице? Вор у вора дубинку будет стараться украсть. В общем, надо сразу «Кресты» занимать. И чеку, что в Окружном суде бывшем, на Литейном… Там и ДПЗ рядом…
— Мы знаем, — перебил Две Мишени. — Государя оттуда как раз и выручали.
— Ну вот. Там ещё народ сидит. Выручать надо, как бы их того, во злобе, как говорится… А так-то твоя правда, Ирина Иванна — нечего в городе грабить уже. Всё, что смогли, разграбили.
— Что, и Зимний с Эрмитажем? — ужаснулась Ирина Ивановна.
— Их нет. Да только, я слыхал, ценности оттуда вывозили и на корабли грузили… А вот дворцы всякие — те пограбили, да.
Замолчали. Бронепоезд и эшелоны уже достигли окраин города, появились махавшие добровольцам люди.
— Надоело народу всё это, — откровенно сказал Степанов. — Да и манифесты царские до нас дошли…
— Государь своё слово держит.
— Именно, что держит, — кивнул Иван. — Мы вот помозговали тут и решили… ну, а что решили, ты, твоё благородие, сам видел.
Замолчали — потому что бронепоезд входил на тот самый вокзал с которого начался их анабазис.
Тут царила пустота; поезда ходили в красной России, но, видно, с приближением фронта народ предпочитал иные направления.
И площадь за вокзалом пустовала. Всё так же чернели языки гари над выбитыми окнами, за девять месяцев никто так и не удосужился ни отмыть закопчённые фасады, ни, тем более, вставить выбитые рамы.
…Они двигались по вымершим улицам. Прилегавшие к Обводному каналу рабочие кварталы явно не ждали от их победы ничего хорошего, но и сражаться за красных «до последней капли крови» сочли… излишним.
Жуток был вид великого города, словно из него неведомый упырь высосал всю кровь, всю жизненную силу. Вывески над лавками сбиты, сами магазины — разграблены, двери выломаны, окна выбиты. Никто и не думал ничего починять, исправлять, налаживать; и в самом деле, какое это имеет значение, если не сегодня-завтра грянет мировая революция, наступит коммунизм, и «свободный труд свободных людей» обеспечит всем невиданное раньше изобилие?
Тротуары покрывал мусор. По стенам домов, по афишным тумбам — криво-косо расклеенные приказы, напечатанные крупным шрифтом на скверной бумаге. Плакаты — могучий мускулистый рабочий давил огромным сапогом корчащихся уродцев: один в царской короне, другой в поповской рясе, третий в офицерском мундире и четвёртый, с огромным пузом и в чёрном цилиндре, надо понимать, «буржуй».
Александровцы продвигались всё дальше, и по ним никто не стрелял. Но и на улицах не попалось ни единой живой души, словно здесь всласть погуляла чума, забрав с собой всех, от мала до велика.
— Пугается народ-то, — объяснил Степанов. — Да и правильно делает, нечего мирным под пули лезть.
И лишь когда они подошли к Фонтанке, в подворотнях мелькнули первые человеческие фигуры.
Их становилось всё больше, старушка в допотопном салопе, худой старик в висящем, как на вешалке, кителе с генеральскими погонами — отдавал честь, и александровцы словно сами собой начали выстраиваться, держать шаг, тянуть носок; казалось диким, что они вот так входят в город, и не просто «в город» — в «колыбель революции», где она началась, где впервые распустились её кровавые цветы.
Это должен был быть их «последний и решающий бой», как пелось в большевицком «Интернационале», а вместо этого они идут чуть ли не церемониальным маршем. Это кажется невозможным, нереальным, словно все они спят и видят сон, донельзя странный, даже пугающий.
Где же
