Смута - Ник Перумов

соскочило несколько человек, спокойно, без суеты, развернули два флага — бело-сине-красный и просто белый.

Две Мишени поднёс к глазам бинокль.

— Ба! Знакомые всё лица! — он изумлённо потряс головой.

Прямо по рельсам, закинув на плечо винтовку и высоко держа трёхцветный стяг, к ним шагал ни кто иной, как Иван Тимофеевич Степанов, питерский рабочий с «Треугольника», тот самый, что командовал тамошней рабочей дружиной ещё до октябрьского переворота.

И сейчас он шёл навстречу Аристову, лицо серьёзно, но спокойно.

Приблизившись, остановился, вгляделся. Сделал знак шедшим вместе с ним — немолодым уже рабочим с винтовками.

— Никак твоё благородие Константин Сергеевич Аристов?

— Он самый, Иван Тимофеевич. Как видишь, вернулись мы. Хоть и не сразу.

— Вот мы потом-то к вам и направились. Дружина наша заводская в смуте не мешалась.

— Что, так завод и охраняли? — усмехнулся полковник Чернявин, тоже помнивший Степанова.

— Охраняли, — невозмутимо кивнул Иван. — Наш завод теперича, рабочий! Буржуев прогнали, по справедливости устроим!

— Погоди, ведь это ж большевики так говорят!

— Так, да не так, твоё благородие. Мы, которые рабочие с умением, не поденщики какие, не подсобники, посовещались и решили — инженера нам надобны, и кассиры, и те, кто продает, и ещё много кто. Все важны. Я вот свои станки знаю, а без инженера всё равно никуда. А хозяину отдавать нечего. Лучше уж пусть в казну нас возьмут.

— Государь издал указы о рабочих союзах, — осторожно сказал Две Мишени. — Там многое есть, о чём ты, Иван Тимофеевич, толкуешь…

— Вот и я про то же. А с большевиками — не-ет, мы не голытьба. Натерпелись, хватит. От голода сколько народу померло, сколько по деревням разбежалось… заводы стоят, работы нет, куркули на рынке за пригоршню муки чуть ли не золото по весу требуют. Чрезвычайки те ж… Так что мы как узнали, что вы уже близко, порешили — была ни была, навстречу пойдём. Государь милостив…

— Государь милостив, — кивнул Две Мишени. — Так и что же вы теперь?

— Хотим к вам присоединиться! — тряхнул головой Степанов. — У нас и эшелон имеется, и в вагонах место сыщется. История, твоё благородие, завершиться должна.

— Да ты, Иван Тимофеевич, философ, однако!

— Тут не то, что философом, тут мистиком станешь, Господи, прости меня, грешного, — перекрестился Степанов. — Ну, что, твоё благородие?

— Что ж говорить, Иван, помог ты тогда нам крепко. Государь о тебе знает, между прочим, он-то помнит, кто и как нам дорогу указал.

Степанов ухмыльнулся.

— Ну вот и увидим, не пропадает ли государем служба. За Господом-то молитва не пропала…

— Это какая же?

— Да ясное дело, какая. Чтобы смута б эта кончилась.

— Кончится, Иван Степанович, — твёрдо посулил Аристов. — Теперь уже точно кончится.

Петербург, 24 июля. Борт линейного корабля «Севастополь», рейд Кронштадта.

— Что ж, товарищи, медлить больше нельзя. Белым удалось прорвать последний рубеж под Гатчино. Есть сведения, что к ним присоединились отдельные несознательные рабочие. Считаю, что дальше нельзя медлить. Не понимал и не понимаю, Лев Давыдович, на что вы рассчитывали?..

— Это уже не имеет значения, Николай Иванович. Перед нами новые цели. Кстати, где Коба и Старик?

— Коба оставил записку, что остаётся.

— Надо же, какой упрямый. Ну, история нас рассудит. А Старик?

— Владимир Ильич у себя. В… э-э-э… адмиральском салоне, так это называется?

— Грустит, понятно. Ничего, это пройдёт. Старик нужен партии. Мы все нужны. Это не поражение, Николай Иванович, это всего лишь временная отсрочка неизбежной, как восход солнца, победы мировой революции. Мы вернёмся. Законы общественного развития обмануть невозможно. Капитализм пришёл на смену феодалам, а на смену капитализму придёт коммунизм. Мы с вам и разбили сплошную цепь старых держав, Николай Иванович, мир никогда уже не станет прежним. Мы везём достаточно ценностей, чтобы продолжать борьбу.

— Но царский манифест…

— Жалкая попытка обмануть трудящиеся массы. Прозрение наступит очень быстро, уверяю вас, товарищ Бухарин. Не забывайте — немцы стоят на Днепре, остзейские губернии тоже в их руках, Бессарабия и Одесса заняты австрияками, польские войска на ближних подступах к Смоленску, а финны — на реке Сестра, в тридцати верстах от Питера. Царю не останется никакого иного выхода, кроме как начать большую войну, пытаясь вернуть утраченное. И, как говорит наш Старик, «войну империалистическую надлежит превратить в войну гражданскую»…

— Одну гражданскую мы уже проиграли, Лев Давидович.

— Вздор, Николай Иванович! Для истинного революционера никаких «проиграли» не существует. Страна устала от войны, люди хотят мира, даже ценой, увы, свободы; а его императорской величество, чтоб ему подавиться его собственной бородой, погонит мужиков на фронт. А они не хотят воевать, товарищ Бухарин, мы это явно видели. Ни за белых не хотели, ни за красных. Думаете, они будут очень счастливы воевать за какое-то там «великое княжество Финляндское», которое им абсолютно не нужно?.. Нет, дорогой Николай Иванович, эта война только ускорит и усугубит окончательный кризис самодержавия. И вот тогда, когда огромная масса мобилизованных крестьян с винтовками озвереет от бессмысленной бойни — вот тогда мы вернёмся. И тогда уже не повторим былых ошибок. Прежде всего — не повторим мягкотелости, всепрощения, наивной веры в человечество. Только железное, непреклонное, неумолимое подавление и истребление эксплуататорских классов!.. Так, кажется, наконец, тронулись…

Петербургская губерния, форт «Красная Горка». Тот же день.

Тимофей Степанович Боков, бывший замнаркомвоенмора товарищи Троцкого, при полном параде, в красноармейской форме, прибыл к караулке форта, как и положено, на автомоторе, с шофёром и охраной. Небрежно махнул растерянному часовому, велел вызвать начальника форта.

— А нету его, — тотчас ответил парень. — Убыли. Ещё вчера.

— Куда убыли?

— Не могу знать, товарищ заместитель народного комиссара!

Сбежал, подумал Боков. Что ж, может, он не так уж и неправ.

— Старший артиллерист на месте?

— Так точно!

— Военспец?

Боец кивнул.

— Пост снимаю, — распорядился Боков. — Веди к нему, товарищ боец.

Старшего артиллериста они нашли на центральном посте. Форма Красной Армии, но выправка и вид «старорежимные» — сразу видно, военспец.

— Какие будут приказания, товарищ заместитель?

Смотрит мрачно, отметил Боков, видно, всё уже знает. Но людей своих не бросает, хорошо.

— Форт готов открыть огонь?

— Обижаете, товарищ Боков, — усмехнулся артиллерист (небось в старой армии штабс-капитаном был, подумал замнаркома, для подполковника слишком молод, даже для капитана). — Форт в полной боевой готовности. Он же новенький, с иголочки. В четырнадцатом только закончен постройкой.

— Прекрасно. Объявляйте боевую тревогу. Расчёты — к орудиям!

— Так в кого ж стрелять-то? — вдруг совсем не по-военному спросил артиллерист.

Боков набрал воздуха, затаил на миг дыхание — старая, ещё заводская привычка перед ответственным прохождением резца, когда требовалось снять ничтожные доли дюйма с заготовки.

— Предатели дела революции пытаются бежать из Петербурга на