Дом Цепей (litres) - Стивен Эриксон

— Бхок’аралы, — сказала Апсалар. — Мы вернулись в Семь Городов.

— Знаю, — ответил даруджиец, сдерживая желание сплюнуть. — Мы почти год продирались через проклятую пустошь, а теперь оказались там, откуда начали.

— Можно сказать и так. Ну что, Крокус, по нраву ли тебе быть игрушкой бога?

Он решил, что нет смысла отвечать на этот вопрос, и предпочёл направиться к двери, пробираясь по замусоренному полу.

Бхок’аралы юркнули в стороны с тихим визгом, растворившись во тьме за дверью. Резчик замер в проходе и обернулся.

— Идёшь?

В сумраке Апсалар пожала плечами, затем двинулась вперёд.

Коридор вёл вперёд и прямо на двадцать шагов, затем сворачивал направо, пол там переходил в странный извилистый скат, ведущий вверх, на следующий уровень. По сторонам не было ни проходов, ни комнат, пока они не достигли полукруглого чертога, в котором запертые двери в стенах намекали на скрытые за ними склепы. На одной из резных стен между двумя подобными дверями виднелся альков с лестницей.

На нижней ступени скорчилась знакомая фигура, обнажив зубы в широкой ухмылке.

— Искарал Прыщ!

— Соскучился, мальчик мой? — жрец выскочил вперёд боком, будто краб, затем вскинул голову. — Нужно успокоить его теперь, их обоих, да. Приветственные слова, широкие объятья, старые друзья, да, счастливый повод для воссоединения. И неважно, что за испытания ждут нас в грядущие дни и ночи. Как будто мне нужна помощь — Искаралу Прыщу ничьё содействие не нужно. Хотя вот она-то могла бы и оказаться полезной, но, судя по виду, не слишком-то рвётся помогать, верно? Многие познания принесли ей многие печали, так, девочка моя? — Он привстал, застыв в полуприседе. Неожиданно широкая улыбка растеклась по его лицу. — Друзья мои дорогие! Добро пожаловать!

Резчик навис над жрецом:

— У меня нет на это времени, треклятый ты хорёк…

— Нет времени? Конечно, есть, мальчик мой! Столько всего нужно сделать — и столько времени! Приятно — для разнообразия, правда? Торопиться? Это не о нас. Нет, мы можем слоняться без дела! Разве не прекрасно?

— Что Котильону от нас нужно? — с нажимом спросил Резчик, заставляя себя разжать пальцы.

— Ты спрашиваешь меня, чего от вас хочет Котильон? Откуда мне знать? — он пригнулся. — Верит он мне?

— Нет.

— Что нет? Ты совсем утратил разум, мальчик мой? Здесь ты его точно не найдёшь! Разве что моя жена может — она вечно прибирается да вещи перекладывает, ну, точнее, я так думаю. Хотя она отказывается прикасаться к подношениям — мои маленькие бхок’аралы оставляют их всюду, где я прохожу. Я уже привык к запаху. Так о чём бишь я? Ах, да, милейшая Апсалар, не пофлиртовать ли нам? Ну, не нужно так злобно шипеть и зыркать! Хе-хе-хе!

— Я лучше пофлиртую с бхок’аралом, — ответила она.

— Хоть бы и так. Ты будешь рада услышать, что я не ревнивый, девочка моя. Здесь их множество, есть из кого выбрать. Что ж, вы голодны? Мучает жажда? Надеюсь, припасы у вас с собой. Просто идите вверх по ступеням, и, если она спросит, вы меня не видели.

Искарал Прыщ сделал шаг назад и исчез.

Апсалар вздохнула:

— Надеюсь… его жена будет более гостеприимна.

Резчик взглянул на неё. Что-то я сомневаюсь.

Глава двадцать первая

В свете нет места смерти.

— Мезланы, все как один, — пробормотал Фебрил, ковыляя по истоптанной, пыльной тропе.

Он уже запыхался. В этом мире мало что его радовало. Малазанцы. Слабеющее тело. Слепое безумие силы, столь жестоко проявленное в богине Вихря. В его сознании мироздание погружалось в хаос, и всё, чем оно было, — всё, чем он был, — захватило прошлое.

Но прошлое не было мёртвым. Оно лишь спало. Совершенное, размеренное воскрешение старых образов могло стать настоящим возрождением. Не таким, какое произошло с Ша’ик, — то была не более чем замена одного вконец износившегося сосуда на другой, не особо битый. Нет, возрождение, представлявшееся Фебрилу, было намного глубже.

Когда-то он служил Святому фалах’ду Энкуре. Священный город Угарат с множеством подвластных местечек находился тогда в зените своей славы. Одиннадцать великих школ процветали в Угарате. Давно утерянное знание открывалось вновь. Цветок великой цивилизации обернулся к солнцу и начал распускаться.

Мезланы со своими безжалостными легионами разрушили… всё. Угарат пал перед натиском Дассема Ультора. Солдаты захватили школы, но только затем, чтобы, к своему гневу, обнаружить, что большая часть богатств и текстов исчезла вместе с философами и преподавателями. Энкура хорошо понимал мезланскую жажду знаний, вожделение Императора к чужеземным тайнам, и Святой Защитник города не оставил ему ничего. За неделю до появления малазанских войск он приказал Фебрилу закрыть школы, изъять сто тысяч свитков и книг вместе с древними реликвиями Первой Империи и арестовать самих наставников и учёных. По указу Защитника угаратский цирк стал местом великого пожарища, когда всё собранное знание было сожжено, уничтожено. Учёных распяли — тех, что не бросились в костёр в припадке безумия и скорби, — а тела свалили в ямы с разбитыми реликвиями прямо за городской стеной.

Фебрил выполнил всё, что ему приказали. То был жест его крайней верности, чистого, незапятнанного мужества. Это ужасающее деяние было необходимо. Отказ Энкуры стал едва ли не величайшим актом неповиновения за всю войну. За который Святой Защитник заплатил жизнью, когда ужас, поразивший Дассема Ультора при известии о случившемся, сменился яростью.

Лишь потом Фебрил утратил веру, и это сломило его. Исполняя приказы Энкуры, он столь возмутил своих отца и мать — оба были образованными аристократами, — что они отреклись от сына прямо в его же присутствии. И Фебрил утратил разум в ту ночь; он пришёл в себя, лишь когда на горизонте забрезжил рассвет, и обнаружил, что убил родителей вместе со слугами. Что высвободил магию для того, чтобы содрать кожу со стражников. И что такое излияние силы состарило его до срока, оставило его сморщенным и увядшим, сделало его кости ломкими и искривлёнными.

Старик, прошаркавший через городские ворота в тот день, не привлёк внимания. Энкура искал его, но Фебрил успешно избежал Святого Защитника, предоставив его собственной участи.

Непростительно.

Тяжкое слово, его истина тяжелее камня. Но Фебрил никак не мог решить, к какому преступлению оно применимо. К трём предательствам или к двум? Было ли уничтожение знаний — и убийство учёных и наставников, — было ли оно, как потом говорили мезланы и фалах’ды, наибольшим из всех злодейств? Даже бо́льшим, чем резня горожан Арэна, учинённая т’лан имассами? Настолько большим, что имя Энкуры стало ругательством равным образом для мезлан и уроженцев Семи Городов? Три, не два?