Заповедник для академиков - Кир Булычев

Ломброзо — где же ты читал об этом? — полагал, что существует особый тип преступника: преступник политический. Этим людям свойственно крайнее пренебрежение к человеческой жизни и, главное, глубочайшее убеждение в собственной правоте. Грабитель еще может признать, что лишил вас кошелька или имущества, потому что именно он, грабитель, нуждался в деньгах. Преступник политический всегда докажет, что руководствовался именно интересами других людей, сам же оставался бескорыстным. И процент таких преступников среди политиков куда выше, чем, допустим, процент воров среди продавцов магазинов. Честный политик ненавистен коллегам, потому что на его фоне они слишком уж проигрывают. Но в конечном счете он становится отвратителен и собственным последователям, и электорату, потому что не умеет лгать, обещая сторонникам золотые горы в ближайшем будущем. Христа никто не защитил, народного восстания не произошло, потому что он не был преступным политиком и не обещал завтрашней курицы на каждый стол. А рай после смерти — это умеет обещать каждый, для этого и политиком быть не надо. Ради такой перспективы нет смысла бунтовать и проверять эту теорию на собственной шкуре. Ведь в глубине души каждый убежден, что смерти не существует.

Вот и сейчас — через сколько-то переборок похрапывает генетически воссозданный один из самых страшных политических преступников XX века. Который всю жизнь обещал мир народам — и вверг их в самую страшную войну, обещал землю — и лишил даже ее последних клочков, обещал свободу — и до сих пор ужас этого издевательства над словом «свобода» висит над государством. И при всем том он — как и бывает с самыми страшными политическими преступниками — остался благодетелем в памяти миллионов людей. Они и сегодня готовы растерзать любого, кто поднимет руку на светлый образ этого человека. Да и у меня, осведомленного более других и помнящего более других, существуют странные стереотипы положительных эмоций. Может, потому что в отличие от прочих политических монстров он был приветлив в быту, ласков в семье и обходителен со спутниками по купе…

Ведь если бы некий Иван Иванов, грабитель или наркоман, убил двух младенцев, чуть не сжег заживо мою жену, погубил замечательного старика — я бы испытывал к нему презрительную ненависть и был бы не в состоянии разговаривать с этим ублюдком.

Но Фрей не просто человек. И не маньяк. Он — эксперимент природы, созданный вопреки ее собственным законам. Зачем?.. Как завершение цепи случайностей? Или как проба к страшному будущему? Фрей искренне убежден — он успел это объяснить Лидочке в день пожара, — что сам подчиняется исторической закономерности. Он должен освободиться от пут прошлого, чтобы вывести человечество из очередного тупика.

Вот и на борту «Рубена Симонова» Фрей наверняка занимается благородным спасением человечества. И его можно ненавидеть или презирать не более, чем пургу или убивший тебя камень, что свалился с высоты. Хотя надо опасаться и не выпускать из виду, как гремучую змею в доме.

Ресторан на «Симонове» был двухзальным. В первом была сооружена широкая стойка для шведского стола, второй зал был уставлен темными стульями, а стены его сдержанно разрисованы в стиле тридцатых годов. Кажется, это именовалось «артдеко». Завтракали в большом зале, каждый сам выбирал себе колбаску, гренки, сыр, мармелад, кашу, наливал кофе.

Кураев крикнул Андрею, что занял для него место. Андрей был ему благодарен. Казалось бы, пустяк, но в первый день не хотелось садиться за стол с незнакомыми людьми. Зал был неполон — некоторые еще не встали, но главное — половина, если не более, делегатов поднимутся на борт по ходу плавания. В Таллине, куда «Симонов» скоро придет, присоединятся эстонцы и латыши, в Гданьске — поляки, в Любеке — немцы и часть скандинавов.

Кураев был расстроен — ему попался курящий сосед по каюте. Андрей объяснил ему, как отыскать каюту Эрнестинского — может, удастся переселиться.

Андрей пошел к стойке, где один из поваров раздавал горячие сосиски. Он подставил тарелку и увидел второго повара, который вышел из белой двери, неся в руках два кофейника, и направился к столу рядом со стойкой, чтобы поставить их. Проходя мимо Андрея, он кинул на него взгляд.

Лицо не было знакомым — вчера на набережной волосы и лоб вора были скрыты козырьком, но глаза — почти желтые, наглые, кошачьи — Андрей узнал.

Официант остановил взгляд на Андрее, чуть-чуть дольше задержавшись на нем, чем положено — а впрочем, как положено? Официант был в белой сорочке с галстуком-бабочкой. Когда он ставил кофейники на стол, Андрей увидел, что кисть левой руки забинтована и пальцам трудно держать кофейник.

Больше официант не глядел на Андрея, он повернулся и удалился к белой двери за стойкой — именно удалился, потому что он был малоподвижен, как бы скован выше пояса… вчера на набережной этого не было. Может быть, это тоже следы встречи с квадратным молодым человеком?

— Эдик! — громко пробивалось сквозь шум в ресторане. Из кухни вора окликнул юноша в белой куртке с волосами, перетянутыми сзади резинкой: — Возьми сок!

Юноша протянул вору два графина с желтым соком.

Вор принял их, замешкавшись, чтобы получше ухватить, и вернулся в зал. Он отнес графины на столик, где стояла минеральная вода.

Андрей почувствовал облегчение оттого, что злоумышленник жив. Потом пришла тревожная мысль: «Лучше бы он меня не узнал».

Эдик с перевязанной рукой больше не смотрел на Андрея и скрылся за дверью.

И все же странно, что один из моряков — хоть и таких вот кухонных моряков — хватает на площади чемодан пассажира, а затем нагло возвращается на борт.

Миша Кураев доканчивал очередное яйцо всмятку.

— Это первый день, — сказала сидевшая с ними за столом маленькая круглая женщина, как выяснилось, редактор детского журнала по имени Дора Борисовна, — организм боится, что завтра не дадут пищи.

— Организм спешит растолстеть на халяву, — согласился Миша. — Организм у меня холостой и хочет наработать жирку на всю весну. Можно я тебе часть скорлупок переложу? А то официант подумает, что я лучший в мире пожиратель яиц.

— Нет, — строго ответила Дора Борисовна. — Научись наконец отвечать за свои поступки.

— Это не поступок, это преступление, — самокритично признался Кураев и поменялся тарелками с Андреем.

Дора Борисовна ахнула, глядя на такое невоспитанное поведение ведущего ленинградского прозаика.

Владимира Ивановича Иванова Андрей за завтраком не увидел, но вот толстый господин с надутыми младенческими щеками, в модном мешковатом костюме и слишком ярком галстуке к завтраку вышел. Андрея он, конечно же, не заметил. Толстяка сопровождал уже знакомый Алик, стриженный «под бокс», в той же квадратной куртке, и женщина средних лет, с полным красным лицом, взбитыми русыми волосами, крепкая, широкая в кости и мясистая телом. Придай такому лицу и телу маленькие круглые глазки — получилась бы свинья, но глаза у женщины были большие, серые, выпуклые, правда, какие-то сонные.