Белые пешки - Екатерина Звонцова

и было, но постепенно я вспомнил; начал, когда понял, что не знаю мелочи: какие любимые цветы у моей – не моей – мамы. Тогда я посмеялся, решив, что заработался, но этих мелочей ловилось все больше. Даже шахматы… – опять он потер виски. – Марина, я в последний раз играл в шахматы со своим старпомом, когда весь мир воевал с Наполеоном. И не читал никаких Ильфа и Петрова, точнее, я взял перечитать месяц назад с мыслью «Молодость вспомню», но понял, что прочел впервые. О господи, Марина… – Он запустил пальцы в волосы и покачнулся. – Воспоминания… ложные… все? Хоть что-то настоящее есть? Или только последние полгода, в которые я правда был тут? – Он посмотрел на нее сквозь пальцы, замученно, как громадный волк, которого тычут острыми палками. – Марина, я ходил обедать с коллегами, которые вспоминали наш круиз по Нилу трехлетней давности. Я… мне вчера написали из собачьего приюта, благодаря за пять лет регулярных пожертвований. Мне строит глазки бывшая однокурсница, которая недавно перевелась к нам из МВД. Марина… – Он отвел руки от лица; казалось, он сейчас схватит ее за плечи и начнет трясти, но нет. – Марина… получается, моим первым настоящим были вы? Там, у мола? Я ведь вспомнил, не сразу, но да, долго гадал, как попал в L.; решил, что вышло как в «Иронии судьбы» или вроде того, после корпоратива. Марина, за что? Зачем?..

Марти молчала, потому что не знала, как тут помогают. Зато ей вспоминался Обливиэйт, заклинание из «Гарри Поттера», – наверное, оно действовало примерно так же. Вот только там ложные воспоминания накладывались поверх правдивых, а здесь ложь просто легла на пустоту; образовала слой тонких цветных стеклышек, но вдарь по ним кулаком – распадутся.

– И жизнь, – пробормотал Рыков. – Все та же. Просто матросы с иными лицами. И появилась на палубе девушка. Вы. – Его улыбка стала вдруг почти нежной, тревожной. – Слушайте. Прыгайте-ка за борт, пока не поздно. А то я и вас куда-то утащу.

Марти и самой захотелось отстраниться, когда он подался к ней, но она как окаменела. Окаменела, и они смотрели друг на друга, смотрели, смотрели, не отводя глаз.

Страшно стало не сразу. Марти была скорее какой-то околдованной, плохо соображала. Это потом острые слова нашли ее, не врезались, а вонзились в рассудок пилой. Слова, прошептанные знакомым насмешливым голосом.

Спасибо, моя Лидс! А теперь скажи «Битлджюс, Битлджюс, Битлджюс!»

– Марти?

Рыков не касался ее, только по-прежнему вглядывался. Наверное, думал, что сейчас заорет, убежит или велит Зиновию вызывать дурку. А Марти подумала: вот бы он шутил. Вот бы просто подыгрывал, чтобы потом оскорбить, как обычно. Вот бы. Вот бы. Вот бы. Тогда он был бы в безопасности, потому что тогда оказалось бы, что она ошиблась. Но он не подыгрывал. А Марти не ошиблась. У Зиновия в динамиках заиграло:

Shake, shake, shake, Senora,

Shake your body line…

Пьяные клиенты заворчали: латинос била по их размякшим мозгам.

Первая мысль, Макс, была – срочно уходить. Вторая: чушь, такую ошибку делают во всех ужастиках, и к концу в живых не остается ни одного героя. Нет, уходить нельзя. Здесь людно, дежурит милиция, освещен каждый коридор. Маньяк не нападет там, где куча народу, где Зиновий, дробовик и выпивохи с крепкими кулаками. Даже если маньяк – демон.

Я молодец. Но я забыла о том, что не все герои ужастиков разбегаются сразу. Некоторые пытаются быть умными, просто у них не получается. Я – такая. Одна из тех бессчетных героинь, у которых ничего не вышло.

– Знаете, – все-таки выдавила Мартина. – Ваша история…

– Напугала вас до печенок? – предположил Рыков все с той же каменно-нежной усмешкой. – У нее много редакций. Например, где я убиваю возлюбленную. Или где бросаю в беде тонущий корабль. Я чертовски популярен.

– Нет. – Сказать это оказалось удивительно легко. – Я никогда вас не боялась. И никогда не верила в другие редакции.

Он не смог скрыть удивления, даже подался еще ближе. Марти, выдохнув, тихо продолжила:

– У каждой жизни, легендарной или нет, много редакций. Но я чувствую, какая настоящая. Та, где вы просто шли вперед и не хотели сдаваться. Та, где…

– Где из-за гордости потерял людей, которые были со мной, – кивнул он. – Да, Марти. Именно так. Мне хотелось в те земли. Проложить путь. Назвать его своим именем. Возможно, и завоевать, создать что-то вроде Тортуги.

– Вы все равно всегда казались мне удивительным человеком.

– В самую худшую сторону.

Марти невольно усмехнулась:

– Может быть. Но проклятия вы не заслужили. Если ваши ошибки считать такими страшными, то вечно скитаться по морям должна половина населения Земли.

Рыков поднял брови, и Марти вдруг поняла, что это выражение его лица – привычное – представляется, стоит зажмуриться. Оно отличалось от обычного – жесткого, сосредоточенно-угрюмого. Исполосованный ветрами человек в такие мгновения пропадал, на его месте появлялся другой. Кто-то, кому дали второй шанс. Кто-то, снова умеющий удивляться и радоваться. И кто-то, кто, возможно, действительно прожил хоть какой-то кусочек новой маленькой жизни – с шахматами и пионерским горном, с Остапом Бендером, Алефом и родителями-профессорами. С девяностыми. Карьерой, дорогими сигаретами и железной верой: все маньяки будут сидеть в тюрьме.

– А вы добрее, чем кажетесь, – медленно произнес он. – Никогда бы не подумал. Слушайте… не расстраивайтесь, когда я сдохну, ладно? Не такая потеря. Я уже нашел того, кому можно передать дело. Жаль, нельзя Левицкого. Но…

Марти выдохнула, снова протянула руку, коснулась щеки Рыкова. Со щеки рука скользнула на шею, оттуда – легла на сердце. Не билось. По-прежнему. Рыков покачал головой. Несколько русых прядей упало на его лоб.

Senora, she's a sensation

The reason for aviation

And fellas, you got to watch it

When she wind up, she bottom,

She go like a rocket!

Песня надрывалась над залом. Кто-то пытался подпевать заплетающимся языком. Марти хотелось зажать уши, но еще больше хотелось ударить Рыкова; невыносимо хотелось, а может, даже впиться ногтями ему в лицо за эту безнадегу, за это бессилие. Хотелось кричать и визжать, чтобы все увидели, чтобы сбежались, чтобы столпились плотным кольцом… Чтобы защитили.

Но она поступила иначе.

– Проклятья, говорите? К черту проклятья. Я – настоящее.

И она, сев вплотную, поцеловала его. Разве не так снимают проклятья?

Он вздрогнул, а потом вдруг судорожно, крепко обнял ее, зарываясь пальцами в волосы. Он больше не был ледяным; наоборот,