Когда говорит кровь - Михаил Александрович Беляев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Смотри, раз так желаешь»,– раздался голос в его голове. Герой встал и, подойдя к богине, взглянул в бесконечность её черных глаз. И тот же вопль полный невообразимой боли и страдания вырвался из его горла. Женщиной, что принесла корзинку с плачущим ребенок, и его матерью оказалась сестра свергнутого и убитого им правителя города, а отцом – сам тиран Баснар.
Не в силах выдержать столь жуткой правды, герой тут же бросился на собственный меч, бесславно завершив жизнь полную свершений и подвигов.
И такая печальная судьба ждала почти всех, кто в порыве любопытства смотрел в Пустые глаза. Ведь укрывая тайны, Феранона не обкрадывала людей и не пыталась их одурачить, а защищала милосердным неведеньем, которое и было её главным даром смертным.
Великий логофет прошел через пустой зал к статуе богини. Широкий алтарь у её ног был уставлен огарками черных и красных свечей. По традиции, первые оставляли просители, желавшие чтобы богиня сохранила их секреты, а вторые – чтобы она стала свидетельницей данных клятв. Хотя сделаны они были из обычного подкрашенного воска, стоили такие свечи весьма дорого и продавались лишь в храмах – Феранона принимала от просителей только их и сама цена, которую просили жрецы, становилась мерилом жертвы.
Великий логофет подошел к укрытой красно-черной тканью мраморной плите и поднял почти нетронутую красную свечу. Похоже, она погасла почти сразу, как проситель зажег огонь. Это было странным, ведь почти все остальные подношения больше походили на лужи расплавленного воска из которых торчал лишь маленький огрызок почерневшего фитиля. По традиции, принося Фераноне огненный дар, проситель должен был возносить ей хвалы, пока не погаснет пламя. И чем дольше оно горело, тем вероятнее была благосклонность молчаливой богини. Но этот дар явно был отвергнут. По крайней мере, именно так и должен был растолковать его сам податель.
– Не стоит трогать то, что было предложено богам. Особенно если этим уже заплатили за их милость,– вышедший с обратной стороны статуи Верховный понтифик подошел к Джаромо и бесцеремонно забрав из его рук свечку, вернул её на алтарь.
– Всех благ и благословений, благочестивый Лисар Анкариш. Позвольте заверить, что я вовсе не покушался на плату, предложенную Молчаливой. Тем более что она, если только мои познания в обрядах не оказались скуднее и недостаточнее чем я думал прежде, была отвергнута.
– Не знал, что в круг ваших обязанностей входит и толкование воли богов,– голос жреца прозвучал грубо и раздраженно, да и весь его вид просто излучал неприязнь струящуюся в сторону Великого логофета.
– Ну что вы, господин Анкариш, я никогда не пытался снискать славу толкователя,– с мягкой, примирительной улыбкой ответил ему сановник.– Я человек сугубо мирских свершений, и ум мой бессилен против той туманной завесы, что укрывает всякое божественное провидение.
– Тогда вам тем более не стоит касаться принадлежащего богам. А то кроме благодати, они весьма охотно насылают на людей проклятья.
Верховный понтифик поднял голову и пламя в жаровне выхватило из мрака его лицо – бледное, с похудевшими, заросшими седой щетиной щеками и глубоко запавшими глазами. Красными и воспаленными от усталости. В Синклите Лисар Анкариш показался ему куда бодрее. Но тут, в этом зале, то ли игра света и тени, то ли близость его лица, обнажали долгую и явно накопленную усталость.
Жрец был истощен. И скрывал своё истощение куда хуже и небрежнее чем Великий логофет.
– Вы на удивление скверно выглядите, благочестивый господин Анкариш. Не поразила ли вас хворь или какой иной недуг?
– Мистерии. Они всегда сильно изматывают,– Верховный понтифик махнул рукой, словно давая понять, что все опасения беспочвенны, но Джаромо сразу уловил фальшь в его голосе. Быть может близкие торжества и вправду забрали немало сил у главы жречества, но они явно были не единственной, а, возможно и далеко не главной причиной его немощности.
– Вы оказали нам поистине бесценную услугу в Синклите. Столь своевременный и сокрушительный удар, нанесенный словом и знанием…
– Нам? Не думал, что после гибели Шето у вас ещё остались какие-то «нам».
– Род не пресекся и дело его не пало.
– Не пресёкся,– жрец поднял пару огарков с алтаря и критически их осмотрев, сложил в небольшой расшитый мешочек, висевший у него на левом локте.– Вот только меня это не касается. В его дело я был втянут совсем не по своей воле.
– Может и так. И всё же вы честно помогали нам всё последнее время. И своё небольшое принуждение мы с лихвой покрывали своей же щедростью. Разве лживы или неверны мои слова, достопочтенный господин Анкариш?
Их щедрость и вправду была велика. И отличные пахотные земли на Мисчее с рабами-харвенами, были совсем не единственным её проявлением. Ведь и Шето и Джаромо свято верили, что любого человека, которого приходилось принуждать к словам или поступкам, обязательно нужно было одаривать. И одаривать щедро, дабы не множить число врагов и недовольных. Да и взявший дар, сам невольно превращался из жертвы в соучастника.
– Верны и не лживы,– вздохнул Лисар Анкариш.– Я и правда вам помог. И делал это не только для того, чтобы избежать разоблачения моего сына. Перед ликом Молчаливой богини я признаю, что страх двигал мной в той же мере, что и вырвавшаяся из хватки моей воли жадность. Я знал, что вы будете щедры. Знал и не смог избежать соблазна воспользоваться этой щедростью. Тем более что у меня был столь надежный довод в свою защиту. Мой бедный непутевый сын, увлекшийся этой чушью про единого бога. И я, прикрываясь им словно щитом, позволил себе стать слабым и податливым на интриги. Возможно, я даже и сам ждал, что однажды окажусь вам нужен. И желал, чтобы ваши аргументы оказались сильнее моей совести. Но всему в этом мире есть свой предел.
– Не торопитесь с решениями, милейший господин Анкариш.
– А я никогда и не принимаю торопливых решений.
– Очень хочу в это верить. Ибо рука, протянутая в жесте дружелюбия, всегда может сжаться в кулак.
Верховный понтифик посмотрел на сановника долгим измученным взглядом. В его глазах не было ни злобы, ни гнева,
