Когда говорит кровь - Михаил Александрович Беляев

Покинув зал, сановник остановился в быстро опустевшем коридоре, ожидая Лико. Точно так же, как все эти двадцать лет, он ждал его отца. Стоя возле мраморной статуи атлетически сложенного воина в накидке, или сидя на резной лавке возле окна, разбирая письма и записывая поручения для подчиненных, он коротал время до проявления своего патрона.

Обычно Шето появлялся не очень быстро. Синклит был его стихией и, пребывая в ней, он с легкостью творил чудеса, заключая самые неожиданные и удивительные сделки и соглашения. Он множил друзей, находил союзников, усмирял врагов, творя деяния, каждое из которых становилось кирпичиком в том дворце власти, что они воздвигали все эти годы. И Джаромо помогал ему в этом. Каждый день и каждый час, они стягивали государство в единое целое. Собирали расколотое и примиряли чуждое, в погоне за их тайной, заветной мечтой о великом наследии и великом будущем. В какой-то момент Джаромо даже превзошел своего друга и, оградив его от лишних забот, взвалил на себя все основное бремя по приручению Тайлара.

И вот теперь он был один. Большие резные двери, на которых были запечатлены сражающиеся с морскими змеями и звероподобными великанами воины, больше никогда не выпустят располневшего мужчину с добродушным, мягким лицом и он радостно, или озадаченно не начнет делиться с Джаромо новостями, проблемами и планами. Больше никогда они не пойдут неспешной походкой по этому длинному коридору, успевая обсудить решение нависших проблем или придумать новый изящный план. Больше никогда.

Дверь заскрипела. Сердце Великого логофета сжалось и забилось с безумной силой, ожидая, что вот сейчас в высокой арке появится полная фигура, укутанная в богатую мантию из шелка с пурпурной каймой. Но вместо неё показался подтянутый и мускулистый силуэт Лико.

– У них большинство,– проговорил юный полководец, толчком захлопнув за собой врата в Зал собраний. Вблизи его бледность приобретала и вовсе болезненный оттенок. Он был изможден не меньше Джаромо. После смерти отца Лико почти не ел, а если и спал, то лишь урывками.

– Всякое большинство в этих стенах, не более чем мираж в утренней дымке. Даже лёгкий ветерок способен порвать его на части.

– Ветерок? Я бы предпочел обрушить на них бурю.

– Пока довольно будет и ветерка. Не забывай, что нам удалось приручить божественные знамения и развернуть их в благоприятную для нашего дело сторону. Но всякое благоволение может пошатнуться от слишком резких движений.

Джаромо взял под руку нового главу рода Тайвишей, точно так же, как и его отца раньше, и повел прочь по коридору. Он больше не доверял этим стенам. Они перестали обращать слова в тайны.

Покинув Синклит, они сели в повозку, ожидающую их у выхода.

– Надо было ещë тогда зарезать этого Кардариша. Как дикую свинью, которой он и является,– проговорил Лико, как только рабы закрыли за ними двери. Наследник рода Тайвишей отвернулся к окну и Джаромо не видел его лица, но по холодному железу в голосе, понял, что он и вправду поступил бы именно так.

– Мой дорогой Лико, твой меч принес бы не славу, а позор, ибо доброе имя твоего рода навеки оказалось вымарано в крови беззакония.

– Зато отец был бы сейчас жив.

– Да, но надолго ли? Всё его дело было бы изничтожено гневом благородных семей, посчитавших, что они тоже стоят в очереди на скорое заклание. Все друзья отвернулись бы от нас, все союзы и соглашения пали, ведь единственное, что Синклит никогда не прощает – так это покушение на его особое положение. А частью этого положения является неприкосновенность старейшин. Поверь мне, мой драгоценный Лико, я знаю это.

Последние слова дались ему нелегко. Его голос предательски задрожал и Джаромо очень надеялся, что Лико не заметил этой перемены.

Все последние дни Великого логофета сводила с ума мысль, что, возможно, именно его решения и поступки и привели к гибели Шето. Именно он, желая обезопасить, а ещё больше впечатлить Первого старейшину, устроил и скоропостижную кончину ставшего вдруг бесполезным дурака Ягвиша и расправу над Циведишем. Это он внес смуту в ряды алатреев и устроил им раскол, дабы мечта его покровителя была исполнена. Да, Шето всегда благоволил его решениям и поступкам. Но всё равно, это были его поступки и его решения. Шето лишь благословлял их своим невмешательством. Он всегда, всецело доверял своему самому верному и преданному другу.

И, кажется, Джаромо пренебрег этим доверием.

Ведь и Кардариша впервые оскорбил тоже он. Тогда, на том приеме у Ривены Мителиш. Именно он, ослепленный спесью, бросил вызов этому человеку, подкинув ту трижды проклятую рабыню к дверям его дома. Кто знает, может, наступи он тогда на горло своей непомерно раздувшейся гордыни, и этот человек не решил бы, что ему угрожают? Может тогда он бы не устроил сцену на пиру, не стал бы собирать заново алатреев, и, не подгоняемый страхом за свою жизнь, не нанес бы столь стремительного и смертельного удара?

Кто знает. Может и так. Точно этого не знал никто. Великий логофет даже не был до конца уверен, что за смертью Шето стоял именно Кардариш.

Мысли о вероятностях и последствиях изводили Великого логофета вот уже несколько дней, выгрызая живые куски из его сердца и разума. Ведь чем бы ни руководствовался тогда Джаромо, теперь выходило, что именно он проложил дорогу к смерти Шето Тайвиша. А жить с таким грузом, для него было сродни бесконечной пытке.

– Они убили моего отца, Джаромо! И хуже всего, что я даже точно не знаю, кто именно это сделал. Этот ублюдок Кардариш? Он точно оказался в выигрыше. Но вдруг это был не он? Вдруг и он не более чем ширма, который сейчас прикрывается какой-нибудь другой алатрей или алетолат? Великие горести, Джаромо, да ты ведь и сам так делал. И отец тоже. Проклятье. Как же всё было просто на войне… там враг всегда был напротив, а свои рядом. У тут…

– Боюсь, что у нашей войны больше нет видимых границ. И в разных местах её ведут по очень разным правилам.

– Тогда я выиграю её по-своему.

Остаток пути до Лазурного дворца они провели в полном молчании. Лишь звуки города, скрип колёс, да размеренный топот запряжённых волов и редкие окрики возницы нарушали повисшую тишину. И вскоре, она стала невыносимой для Великого логофета.

Все прошлые годы это время в повозке было для него особым. Временем, в которое они могли говорить с Шето, совершенно не опасаясь посторонних ушей. Под