Эпоха викингов в Северной Европе и на Руси - Глеб Сергеевич Лебедев

«этот Олава». Автор раскопок резонно полагает, что вместе с ремесленными изделиями «найденные предметы вооружения и снаряжения всадника, а также отдельные предметы скандинавского облика заставляют предположить принадлежность хозяина к верхушке варяжской княжеской дружины» (Седова, 1981а), и позднее исследователи связали владельца этой усадьбы с дружиною Шимона, потомка одного из воинов Ярослава Мудрого, основателя династии ростово-суздальских тысяцких (Дубов, 2001: 157).

Прекращение движения арабского серебра по Волге, таким образом, не означало свертывания русско-скандинавских экономических отношений. В X – начале XI в. происходит их перестройка, в результате которой Русь превращается из транзитного экспортера в импортера монетного серебра, поступающего из западноевропейских стран через Скандинавию. Наибольшее количество кладов X–XII вв. с западными денариями сосредоточено в Новгородской земле (Потин, 1968: 15, 47). Заметное место в этих кладах занимает английское серебро, поступавшее в виде «Данегельда», что непосредственно указывает на участие викингов в торговых сношениях с русскими землями.

Верхняя Русь, таким образом, на протяжении нескольких столетий – с середины VIII до начала XII в. – была постоянной и обширной ареной длительных и разносторонних славяно-скандинавских контактов. Многовековые отношения неоднократно меняли форму, направление, социальную мотивировку; они охватывали различные слои населения, включали наряду со славянами и скандинавами представителей других этнических групп, местных прибалтийско-финских и волжско-финских, наряду с тюркскими и иными восточными пришельцами по Волжскому, равно как западными – по Балтийскому пути. Все это вело к глубокому взаимопроникновению разных уровней материальной и духовной культуры (Herrmann, 1982: 48–57).

Этот сложный комплекс взаимосвязанных факторов, выявляемых на основании изучения археологических, письменных, нумизматических, лингвистических данных, должен быть обязательной основой для анализа одного из запутанных, осложненных избыточными построениями, вопросов ранней истории Киевской Руси – проблемы происхождения названия «русь», первоначально обозначившего одну из групп восточноевропейского населения, затем приобретшего территориальное значение «Русская Земля» и, наконец, ставшего названием государства и страны – Русь, а вместе с нею – ее народа, русских (Артамонов, 1962: 289–293, 365–384; Мельникова, Петрухин, 1989; Stang, 1996; Станг, 1999, 2000). Лингвисты за последние сорок лет неоднократно исследовали эту проблему. Обоснованно отвергнуты как несостоятельные южнорусская или среднеднепровская этимологии, возводящие летописное «русь» непосредственно к росомонам, роксоланам или реке Рось в Среднем Поднепровье. Бытование на юге древних форм «рос», «рось» могло лишь способствовать закреплению здесь формы «русь» после ее появления. «Исконно славянская» этимология от рус-, русый фонетически невозможна, как и «готская» (от *hroðs – слава): та и другая исходная форма по законам восточнославянской фонетики дадут иные производные, чем «русь» (как от реки Рось обитатели ее звались бы поршане, но не русы, тем паче русь). Еще более проблематичны фонетические преобразования в «русь» форм «балтийско-славянской» (rugi, rutheni) или кельтской (ruteni). Между тем «скандинавская этимология названия “русь”, предполагающая следующие ступени: др. – герм. roþs– (самоназвание приплывающих на земли финнов скандинавов) > зап. – фин. Ruotsi/Roots (имеющее этносоциальное содержание) > др. – рус. русь, на всех этапах фонетически закономерна и поддерживается историческими условиями скандинаво-финско-славянских контактов VI–IX вв.» (Мельникова, Петрухин, 1989: 300).

Возникнуть и закрепиться эта этимологическая цепочка могла только там, где для этого имелись необходимые лингво-исторические предпосылки. Такие предпосылки обнаруживаются прежде всего в северных новгородских землях, где сохранилась богатейшая древняя топонимия (Руса, Порусье, Околорусье в Южном Приильменье; Руса на Волхове, Русыня – на Луге, Русско – на Мсте, Русська – на Воложбе и Рускиево – в низовьях Свири, в Приладожье), полностью отсутствующая на юге.

В таком случае лингвистически обоснованным остается только давно известное объяснение «русь» из финского ruotsi (саамск. ruossa наряду с ruossa в значении «Россия, русский»), карельского ruocci и подобных им, близких по звучанию и нередко противоположных по значению, форм (Попов, 1973: 46–63). Историков (нелингвистов) смущает и отпугивает то обстоятельство, что финский, карельский, саамский этнонимы обозначают прежде всего «швед, Швеция». Правда, авторитетный советский филолог А. И. Попов, приводит примеры того, как у разных групп карелов ruocci называют то шведов, то финнов; как параллельные и очень близкие названия у саамов применяются для обозначения и шведов, и русских; как близкое карельскому роч в языке коми означает «русский». Неполная этническая определенность терминов этого типа характерна и знаменательна для обширного пласта древней этнонимии (также неполны, противоречивы порой, славянские названия «Немцы», «Варяги», «Влахи» и пр.).

Наиболее обоснованная этимология финского термина предложена как производного от др. – сев. RUÞ рунических надписей Уппланда (Славяне и скандинавы, 1986: 202–203; Мельникова, Петрухин, 1989: 297–298). При этом он закономерно переходит как в финский, так и непосредственно в славянский производный термин. Продуктивность и весьма древнее семантическое расслоение семантики ruþ, никогда, однако, у скандинавов не служившего этнонимом, отмечалась нами ранее (Основания регионалистики, 1999: 203–204). «Русь» как морской экипаж, дружина, раннегосударственная администрация («русин»), обнимая сначала – разноэтничную надплеменную элиту молодого государственного образования в единении «от рода рускаго» вокруг «великаго князя рускаго», с Крещением Руси обретает конфессиональный смысл: «люди Руския» – крещеные люди; но коль богослужебный язык – славянский, трудами первоучителей Константина и Мефодия, то именно с этого времени (и вряд ли с такой отчетливостью – раньше) «Словеньскый языкь и Рускый одно есть, отъ Варягъ бо прозвашася Русью, а первое беша Словене» (ПСРЛ, 1926: Т. 1, Лаврентьевская летопись, стб. 28, л. 14). Цепочка преобразований:

– лингвистически является совершенно закономерной и единственной объясняющей фонетику славянского слова (подчиненного той же модели, что и другие передачи финских этнонимов – «сумь», «емь», «весь», «чудь» и др.). Семантика его изначально могла быть ближе северной, лишенной «этнической нагрузки» и с «социально-политическим компонентом»: морская рать, войско, дружина, «морская пехота» первых князей (какими предстали перед Львом Диаконом «росы» Святослава, «сражающиеся пешем строю и совсем не умеющие ездить верхом», встав грозным строем «на равнине, защищенные кольчугами и доходившими до самых ног щитами… в мощную фалангу, выставив вперед копья» (Лев Диакон, VIII, 10; IX, 1, 2, 8). «Князь и его русь» пасут землю, зимние ночи «полюдья» сурового образа жизни русов вызывают на свет поколения «зимних детей», готовых выйти «изгоями» из общины и присоединиться к «руси», гарантирующей социальный статус, равноценный полноправному «мужу», но значительно более динамичный и перспективный. «Русин» ст. 1 «Русской Правды», по сути – и гражданин, и строитель, и администратор Русского государства, носитель его правового, конфессионального, а в силу этого – и этнического самосознания.

Верхняя Русь является единственной областью, где имелись все необходимые предпосылки для такого рода преобразований в виде длительных и устойчивых славяно-финско-скандинавских контактов, в процессе развертывающихся внешних и внутригосударственных связей, на основе процесса урбанизации и социальной стратификации в рамках политического организма «Руси Рюрика» как государственного образования, отнюдь не равнозначного «Киевской Руси». «Русь» в значении самоназвания (не этнонима, который присваивают иноязычные соседи) могла появиться только в среде смешанного верхнерусского населения,