Рассказы на ладони - Ясунари Кавабата

Сказав так, он ощутил неловкость. Ведь и жена птичника тоже, похоже, была наполовину парализованной.

— Дед? В чайном домике? Кто бы это мог быть?

Птичник взглянул на него через плечо. Жена спокойно сказала: «Этот дед умер года три назад».

— Вот ведь как…

Теперь он впервые увидел лицо женщины. И тут же отвёл глаза, откинулся, закрыл лицо полотенцем.

Он узнал её. Ему захотелось раствориться в клубах пара, поднимавшихся из бассейна. Ему стало стыдно за свою наготу. Пять лет назад он жестоко обидел её. Всё это время совесть мучила его. И всё это время он желал её. И вот надо же — встретить её здесь… Жестоко. Ему стало трудно дышать, он снял полотенце с лица.

Птичник больше не обращал на него внимания. Он поднялся из воды, зашёл к жене со спины. «А теперь мы с тобой окунёмся разочек».

Жена чуть развела острые локти в стороны. Птичник просунул руки у неё под мышками и легко поднял её. Она собралась в комок, словно кошка. Волны, образовавшиеся при её погружении в воду, ласково коснулись подбородка постояльца.

Птичник тоже опустился в бассейн, стал шумно плескать водой на свою плешивую голову. Постоялец внимательно наблюдал за женщиной. Она нахмурилась, плотно закрыла глаза, будто бы вода в бассейне жгла ей кожу. Её волосы, которым он поразился ещё пять лет назад, сами собой распустились под собственной благородной тяжестью.

Бассейн был таким большим, что в нём можно было плавать. Она же сидела в воде неподвижно и ни на кого не обращала внимания. Он безмолвно просил у неё прощения. Просил горячо — будто молился. Может быть, болезнь поразила её в наказание за его грех? Белизна её поникшего тела говорила ему о том, что она стала несчастной из-за него.

Постояльцы гостиницы часто судачили о том, как трогательно заботится птичник о своей жене. Её болезнь была для него своего рода поэтическим вдохновением, которое заставляло этого сорокалетнего мужчину каждый день взваливать на себя жену и нести её купать. Однако обычно он отправлялся не в гостиницу, а в деревенскую баню, и потому наш постоялец не имел возможности увидеть её лицом к лицу.

Совершенно не замечая присутствия других людей, птичник поднялся из бассейна и стал расправлять одежду жены. Тщательно разложив на бортике нижнее бельё и кимоно, он поднял её из воды. Птичник обхватил её сзади, а она снова, словно кошка, собралась в комок. Её круглые колени заставляли вспомнить про опаловый камень в перстне. Муж усадил её на кимоно, пальцем поднял её подбородок, вытер шею, расчесал волосы. Потом стал одевать — словно окружая пестик лепестками.

Когда пояс был завязан, муж бережно вскинул её на спину и двинулся в обратный путь берегом реки. Луна освещала их своим мутным светом. Он обнимал жену, некрасиво заведя руки за спину. Её ступни были меньше закрывших их ладоней.

Когда они ушли, постоялец заплакал. Его слёзы капали в горячую воду. Сами собой губы его произнесли: «Бог есть!»

Он понял, что ошибался, когда взваливал на себя вину за её несчастье. Он понял, что переоценил свои силы. Он понял, что человек не может сделать другого несчастным. Он понял, что ему не нужно было просить у неё прощения. Он понял, какое это высокомерие — полагать, что обидчик — сильнее обиженного. Он понял, что человек не может обидеть человека.

— О Боже, я проиграл Тебе!

Он слушал, как струится река, и этот звук заставлял его течь вместе с ней.

[1926]

Счастье

«Дорогая сестра! Извини, что так долго не писал тебе. Надеюсь, у тебя всё в порядке. В твоей Японии тоже, наверное, страшно холодно. У нас в Маньчжурии каждый день стоят морозы — градусов двадцать или даже больше. Окна — в ледяных узорах. Ты меня знаешь — я же здоровый, но и у меня потрескалась кожа на руках, пальцы ног — обморожены. Ковыляю. Удивляться нечему. Встаю в пять, варю рис, похлёбку, кипячу воду. Завтрак подаю в шесть. Потом мою посуду. Холодной водой. Уроки начинаются в девять, но до половины девятого я занимаюсь домашними делами. Самое противное — убирать дом и мыть уборную. Конечно же, холодной водой.

Уроки кончаются в пол-третьего или в три. Если не успеваю вернуться через полчаса домой, за ужином меня ругают. Вернулся — снова уборка, колю дрова на завтра. Когда поднимается метель, ничего не видать. Руки и ноги ноют от холода. Снег задувает за воротник. Из трещин на коже сочится кровь, плачу. Потом готовлю ужин. Ужинаем в пять, потом убираю со стола. Потом смотрю за Сабуро, пока он не заснёт. Учиться некогда.

По воскресеньям стираюсь в холодной воде — рубашки, брюки, иногда отцовские носки и перчатки. Если остаётся время, сижу с Сабуро. Вот так. Деньги на книжки и тетрадки двадцать раз просить надо. Ругаются-ругаются, потом дадут. Только всё равно этого не хватает, учителя сердятся. Учиться стал плохо и как-то ослаб.

И на Новый год — одна работа. Родители ели очень вкусно, а мне дали только один мандарин. И на том спасибо. Второго января у меня подгорел рис. Отец мне влепил такую оплеуху, что у меня искры из глаз посыпались. И даже сейчас голова иногда ужасно болеть начинает.

Вот уже десять проклятых лет прошло с тех пор, как этот чёртов отец забрал меня от бабушки с дедушкой и привёз в эту холоднющую Маньчжурию. Мне тогда шесть лет было. Отчего я таким несчастным родился? Каждый день меня колотят, словно скотину. А что я им плохого сделал? А мать только и делает, что придирается.

Но ничего, через месяц закончу шестой класс и уйду из этого проклятого дома. Поеду в Осака, поступлю на фирму, стану учиться „на отлично“ в вечерней школе.

И ты, Катико, тоже будь здорова. Передавай привет бабушке с дедушкой. До свидания».

Катико сидела смирно, пока он читал это письмо, которое ему удалось вырвать из её рук.

— Да они из мальчика домработницу сделали! Неужели они так над мальчишкой измываются?

— Даже взрослый такого не выдержит.

— Да, даже взрослый, — повторил он за ней, вложив в эти слова всё своё сочувствие. — А тебе в Маньчжурии так же доставалось?

— Ещё хуже.

Теперь он впервые по-настоящему понял, почему Катико сбежала из Маньчжурии в Японию, когда ей было всего тринадцать лет. А до этого просто удивлялся её смелости.