Висельник и Колесница - Константин Жемер

«Почему никто не останавливает безумцев? Могло ли быть так, что их помешательства секунданты просто не замечают?» – размышлял Толстой. – Тогда приходилось признать, что Николя и Франсуа утратили разум буквально недавно, ибо болезнь быстро выдала бы себя… Нет, не клеится. Может, вся четвёрка скорбна умом? Тоже сомнительно».

Ситуаций, когда происходящее не имеет нормальных объяснений и не поддаётся контролю, граф очень не любил. Но сейчас, несомненно, присутствовала именно такая ситуация. Толстой-Американец, человек, коему некогда женщины предлагали себя лишь оттого, что он первый в свете дуэлянт, более того, человек, сделавший дуэли смыслом жизни, нынче стоял под деревом рядом с вызванным им противником, которого совершенно не собирался убивать и наблюдал за дуэлью, которую желал бы прекратить. Хозяин ли он теперь собственной судьбе? Иль, как в последнем сне – лишь карта, брошенная на зелёное сукно?

И тут графу припомнился услышанный в тарутинском трактире таинственный голос, произнесший: «Судьба»! А ведь с этого всё и началось! Создавалось впечатление, что кто-то могущественный решил взять Фёдора и без его воли использовать в качестве тёмной карты в некой большой игре. В таком случае, карте решительно невозможно знать ни замысла игрока, ни собственной судьбы, сколько бы ни пыталась угадывать. Значит, не стоит забивать голову! Придёт время – всё само разъяснится, – такой ответ дал себе Американец и успокоился.

- Да начнут они, наконец?! – громко и нетерпеливо сказал рядом с графом Крыжановский.

И дуэлянты начали. Витиеватым росчерком рванули воздух шпаги, но в полете не встретились. Секунда. Всего лишь секунда понадобилась, чтоб отметить старательных безумцев двумя ранами – по одной на брата.

Крыжановский подался вперёд и своим видом напомнил Толстому гурмана, которому подали на обед любимое блюдо.

«Сумасшествие заразно», – подумал, глядя на него, Фёдор.

Тем временем братья, обменявшись молниеносными выпадами, замерли спина к спине. Плечо младшего при этом обагрилось новой кровью. Он зарычал, и прежде, чем секунданты сказали: «Le premier!», юрко выкинул руку с дагой назад и сравнял счёт.

Спорщики разошлись. Трюбле зажимал разорванную кинжалом кожу на боку.

В голове Толстого скользнула циничная мысль о благости традиции – снимать верхнюю одежду перед поединком чести. Во-первых, кровь была бы видна лучше. Во-вторых, окровавленная одежда не липла бы и не сковывала движений.

А братья снова обменялись уколами. И ранило только де Тера. Трюмбле же ушел от клинка чистым.

Опять разошлись, встали на восемь шагов. Толстому привиделось, что они достают пистоли, и… Братья медленно шли друг к другу. Де Тер споткнулся, вскрикнул, упал на колено. Его противник, однако, вперёд не бросился, а остановился, отсалютовал шпагой и насмешливо справился о здоровье упавшего. Тот заскрежетал зубами и, перестав притворяться, легко поднялся на ноги и встал в позицию.

- Браво! – крикнул Трюмбле Крыжановский.

Толстой подобную уловку уже видывал в Русской Америке у желтолицых азиатов. Были те азиаты далеко не мастера-искусники, а простые моряки с потрёпанной джонки. Двое повздорили из-за бабы. Из-за русской, между прочим. Один другого как раз и поймал на мнимое падение. А потом на лоскутки порезал, железку в сторону кинул и подступил гоголем к нашим промысловым людям: кормите, мол, меня, поите! Девку ведите: куда запропастилась?! Ну, зверобои и привели ему… гарпуном под вздох. Выгребная яма наутро проглотила обоих задир и не поморщилась. Хотя у тех азиатов движения были непонятные! Не нашенские, одним словом – ни одного лишнего!

Братья тоже по-басурмански дерутся. Почему-то не так, как учил их соотечественник Севербрик. У того манера боя напоминала скерцо, а у братьев представляется бравурным маршем. Шаг! Укол! Шаг! И еще укол, и снова шаг! Ага, ритм слегка сбивается – шпага, метившая в лицо, но достать не должная, неожиданно достает! И уродует Франсуа де Тера. Рвет губу, скулу, висок – кажется, что на лице младшего брата открылся еще один рот – только не поперек, а вдоль.

Редан облегчённо провозгласил «La deuxième[72]!» и не двинулся с места, когда Кериак и военный лекарь метнулись к шатающемуся де Теру. Трюбле опустил шпагу и тоже сделал шаг к брату, но тот зло прокричал, зажимая рукой щёку:

- Сейчас не получилось, в другой раз буду проворнее. Береги отныне спину и чутко спи, братец!

Лекарь весьма проворно приложил к ране Франсуа корпию и обмотал его голову бинтами, отчего та приобрела совершенно забавный вид: сущее осиное гнездо с одним злобным глазом и хищным ртом. Остальные раны де Тера оказались менее серьёзны. А Николя Трюбле вообще отделался царапинами.

Отстранив врача, пытавшегося усадить его на лошадь, де Тер с немалым трудом приблизился к Крыжановскому, схватил его запястье холодной от потери крови рукой и заговорщицким голосом спросил:

- Скажите, сударь, как я держался?

- Достойно, – хрипло ответил Максим.

- Могу ли я рассчитывать на то, что именно это мнение будет доведено до сведения генерала? – продолжил де Тер.

Максим растерялся, не зная что сказать, но его молчание де Тер расценил по-своему:

- Оставьте этот маскарад для недругов, сударь. Немудрено догадаться, что генерал решил получить зримые свидетельства того, что я добросовестно прошёл назначенное испытание. За тем и прислал вас с компаньоном… Ну перестаньте же разыгрывать непонимание. Генерал – поляк, вы – тоже, чего же более?

Крыжановский, хоть и насторожился при упоминании генерала-поляка, но всё же решил не испытывать судьбу и уйти от опасной темы:

- Рана слишком ослабила вас, она требует отдыха!

- Тем не менее, проклятая рана не сможет мне помешать… Передайте, что Франсуа Белье явится на инициацию в предполуденный час, как и назначено!

- Помните ли вы, куда должно явиться? – строгим голосом спросил незаметно возникший Толстой, который подслушал весь разговор, моментально сориентировался, что братья – никакие не сумасшедшие, а в основе их вражды лежит некая тайна, связанная с польским генералом и с ходу занялся любимым делом – принялся блефовать.

- Всё помню, да и карта со мной, – уверенно похлопал себя по карману отринувший, наконец, мнимое имя Франсуа Белье.

- Тогда более ни слова, – Толстой приложил палец к губам и кивнул на приближающегося к ним лекаря.

- Вы совершенно правы, господин Аскольд, – шёпотом ответил простак-Франсуа, – этот врачеватель хорошо знает своё дело, но вижу я его впервые. Он может быть как обычным лекарем, подвизающимся при госпитале, в котором стоят остатки нашего полка, так и человеком Николя.