Висельник и Колесница - Константин Жемер

- Соболя чудо как хороши! – завистливо заметил Кериак. – Но – увы, я нынче нищ как клошар[74] и не могу предложить ничего достойного.

Максим, наблюдавший разыгравшееся перед ним действо, испытал смешанные чувства, среди которых преобладали негодование и недоумение. Законодатели мод и манер, благородные французы на глазах превращались в воров и хамов. Какая же сила над ними поработала?

«Алчность – вот что это за сила! – сам себе ответил Максим. – Алчность неуёмная и безнаказанная! Хотя последнее свойство, вскорости, надо бы исправить!» Он почесал об эфес сабли начавшую зудеть ладонь и сплюнул на землю горечь, которую чувствовал во рту от всех мерзостей, увиденных нынешней ночью.

Ночь, меж тем, заканчивалась. Равно подходила к концу и утомительная дорога: за гранёными столпами Калужской заставы путешественников встречала звонница надвратной церкви Донского монастыря.

Глава 8

Красное и чёрное

1 (13) октября 1812 г.

Москва.

Фёдор Толстой любил Москву. Всякий раз, наезжая сюда из имения, он испытывал душевный подъём и радость от предвкушения грядущих встреч и событий. Нынче же подобные чувства не рождались в сердце. Вроде бы всё вокруг близко и знакомо: и вытянувшийся на несколько вёрст пустырь, что норовит засыпать пылью глаза, и Нескучный сад, роняющий листву, и знакомая до боли Калужская улица, по одну сторону которой раскинулись богатые дома, а по другую громоздятся плохонькие строения. На месте и будоражащая воспоминания знаменитая карусель Апраксина, в каковой Фёдору так хотелось участвовать, да дядька не пускал[75].

Но нынче это чужая Москва! Словно женщина, побывавшая в руках насильника, она стала другой. Она молчит: уж не слышно людского голоса и смеха. У неё другой взгляд: теперь черны и слепы окна. И запах другой: тянет палёным. То – вездесущая вонь войны, неизменно бьющая в нос во всяком месте, где прокатилась смерть.

Петербуржцу Крыжановскому тоже больно, но не так, как Толстому.

- Ну, наконец, доехали, – слабым голосом провозгласил Франсуа Белье и стал спускаться с лошади. – Хвала графу Лористону[76], разумно определившему нам для постоя госпиталь, не затронутый пожаром. Там есть всё необходимое для лечения.

Раненый тронул Американца за плечо и выразил надежду на скорую встречу. А затем, опираясь на руку врача, двинулся по направлению к «величественному монументу благотворительности» князя Голицына[77]. Кериак с солдатами скрылись в здании ещё раньше.

- Ну, и что ты, Фёдор, полагаешь об этом Ордене и прочих таинственных глупостях? – спросил Крыжановский, лишь только они с Толстым остались одни.

- Да уж, настоящая загадка. Вначале думал, что французы скудны рассудком, но ошибся. Орден, инициация… Похоже на масонские штучки, – неуверенно ответил Американец.

- Отнюдь! Могу с уверенностью сказать, что ни к какому масонству услышанное отношения не имеет, – возразил Крыжановский. – Идёт сей вывод от реакции Кериака. Стоило разговору коснуться таинственного Ордена, как это ничтожество не на шутку испугался. Масонов же в Европе не боится никто. Да и тайным обществом они зовут себя лишь для проформы: ну, кому не известны имена наших доморощенных масонов? Членство в ложе не мешает им, однако, крепко бить французов. Сам светлейший князь Михайла Илларионович Кутузов в молодости состоял в масонах. А Беннигсен! Да большего, чем он, патриота во всём Отечестве не сыскать.

- Пожалуй, соглашусь относительно Ордена, – заявил Толстой. – Тут ты прав: это не масоны, а нечто более вредоносное. Да и Главнокомандующий наш, как известно, давно утратил интерес к подобным шалостям. Но насчёт Беннигсена лелею иную точку зрения. Почтеннейший Леонтий Леонтьевич снискал славу горячего и упорного сторонника генерального сражения с французом. А не к тому же стремится и Бонапарте?

От столь неожиданной и наглой извращённости ума Максим просто опешил и не нашёлся с ответом. Фёдор же предпочёл не дразнить собеседника дальнейшими нападками на уважаемого генерала, и попытался повернуть разговор к иному:

- Как бы то ни было, друг Максимус, у нас на руках нет ничего стоящего, кроме догадок. Вот доберёмся до пресловутого «генерала-поляка», его и попросим любезно всё разъяснить.

- А меня ты какого дьявола выставил поляком? – возопил не остывший от спора Крыжановский, лишь только граф неосторожным словом напомнил о своей возмутительной импровизации. – А ну, как на аванпостах повстречались бы истинные ляхи? Я же на их языке не связал бы и двух слов! У меня польская кровь лишь в третьем поколении!

- Кто знал, – пожал плечами Толстой, – да, собственно, ты и без встречи с поляками чуть не провалил всё дело. Впредь следи за лицом, оно у тебя – как раскрытая книга. Хорошо, что французы попались не умеющие читать таких книг.

- Да, уж! Ни в лазутчики, ни в комедианты я точно не гожусь, за полным отсутствием таланта, – насупился Максим.

- Ну, будет, будет! Смертельно хочется спать, а у нас дело не кончено! – граф зевнул, широко раскрыв бесстыдный рот. – Предлагаю тебе вот что: у меня в Лоскутном ряду верные людишки имеются. Они всю подноготную расскажут – что по Москве делается, и где какой французский военачальник стоит. А понадобится, так и проведут, куда попросим. Тайными путями.

Максим усмехнулся и тронул шпорой измученного коня. Полковник не стал спрашивать, о каких таких «людишках» зашла речь. Репутация Толстого – штука известная и позволяет судить о знакомствах графа ничуть не хуже, нежели некоторые физиономии – о внутренних переживаниях своих обладателей.

У Калужских ворот путешественников ждал чудовищный удар. Они, конечно, слышали о бушевавших в городе пожарах, о разрушениях и грабежах, но к увиденному оказались не готовы. Дальше Москвы не существовало. Москва умерла. Казалось, она сама наложила на себя руки, чтоб, если и достаться насильнику, то только убитой.

Страшное красное солнце встало и осветило унылую картину: Замоскворечье выгорело полностью. Насколько хватало глаз, простирались чёрные руины с высоко торчащими трубами. Кругом были видны груды хлама, вытащенного из домов, да так и брошенного посреди улицы. Вздувшийся, зловонный конский труп загромоздил вход в некогда белую, а теперь будто подёрнутую траурным крепом церковь. Тишина стояла полная. Видимо, чувствуя свою неуместность, звуки просто не желали здесь рождаться.

Остолбеневшие от открывшегося вида, Максим и Фёдор не сразу заметили, что неподалёку от них, также молча и неподвижно, как и они сами, застыл человек в плаще и шляпе французского офицера.