Анахрон. Книга первая - Елена Хаецкая

И пошли кобель с Сигизмундом пиво пить.

Пиво кобель любил. Дрожжей ему не хватало, скоту бессловесному, что ли?

Место вокруг ларька, меблированное сломанной лавкой и тремя ящиками, обсиженное спившимся и полуспившимся людом, именовалось у Сигизмунда «Культурным Центром». «Культурный Центр» был готов к услугам отдыхающих граждан круглосуточно. Иные там и отходили. Сигизмунд сам вызывал как-то раз «Скорую» к дедушке, безучастно созерцавшему низкие городские небеса, полонящиеся смогом. «Скорая» к дедушке не торопилась. Да и дедушка больше уже никуда не торопился… Вокруг продолжали культурно отдыхать. Пили пиво. Все там будем, да…

Взяв «Разина», Сигизмунд снял пробку о прилавок ларька, по старинке.

— Ты че, блин, мужик?! — заорал продавец, высовываясь из ларька чуть не по пояс. — Вон, открывашка есть…

Совсем одичал с этой юродивой. Забыл, в каком веке живу. Ведь правда теперь везде открывашки. Это раньше никаких открывашек не было. О водосточные трубы пробку сковыривали. Кто покруче — зубом снимали, кто поинтеллигентнее

— ключом…

Сел на корточки, налил пива на ладонь. Пес тут же сунулся пастью и неопрятно зачавкал.

И тут из засады, доселе незаметный, бесшумно подкрался к Сигизмунду дедок. Заслуженный дедок, о трех орденских планках, на деревянной ноге. Насчет бутылочки. Пустой.

— Оставлю, — щедро обещал Сигизмунд.

Дедок с достоинством оперся о ларек и уставился вдаль. Ловко же дедок прятался. Небось, на войне разведчиком был. С девкиными предками, борода-веником, лесными братьями, поди, сражался посередь смуглых рижских сосен…

Сигизмунд расслабленно вливал в себя пиво. Похмелье растворялось. Снегу бы пора выпасть. А снег все не выпадает. А пора бы. А он не выпадает…

Подрулила хамоватая бабуля. Сунулась было. Дедок послал ее по-фронтовому. Это Сигизмунду понравилось.

Он отдал дедку пустую бутылку. Тот взял и беззвучно отступил в щель между ларьками, где у него был наблюдательный пункт.

Подумав, Сигизмунд взял «Жигулевского». Продавец сердито сковырнул пробку открывашкой. Собственноручно.

Сигизмунд приблизился к наблюдательному пункту фронтовика. Молча вручил ему полную бутылку, повернулся и пошел прочь.

Глава четвертая

К вечеру девка ожила. Морпеховские таблетки в очередной раз явили чудо исцеления. Аллилуйя!

Сигизмунд, лежа на раскинутом диване у себя в комнате, безмолвно наблюдал за юродивой девкой. Воскреснув, та принялась бродить по квартире. Маршруты новые прокладывать. На кухню, в ванную и туалет шастала уже уверенно. В сторону сигизмундовой комнаты — еще с опаской. К запертой комнате вообще не подходила.

Запертая комната, она же «гостиная», была самой большой в квартире. И не запертая даже, а просто нежилая.

При Наталье там устраивались шумные вечеринки. Там стояло пианино «Красный Октябрь» с черной поцарапанной крышкой. И много разных других вещей. Сигизмунду в его нынешней замкнутой жизни они были не нужны.

Предпринимать какие-либо активные действия Сигизмунду было сегодня лень. Валялся на диване, брал то одну книгу, то другую. Читать, впрочем, тоже было лень.

Поэтому больше просто смотрел в потолок и слушал, как в квартире тихонько шуршит юродивая. Вот она остановилась на пороге комнаты. Робко вошла. На него глянула: можно?

Он не пошевелился. Стало быть, можно.

Следом за девкой в комнату проник кобель. Вертел мордой среди привычных вещей — искал, что девку так занимает? Он, кобель, ничего удивительного для себя не видел. А вдруг пропустил чего? А вдруг это съесть можно?

Полоумная, поминутно замирая и поглядывая на Сигизмунда, перемещалась по комнате. Протянет руку к какому-нибудь предмету — замрет. Если Сигизмунд смолчит — потрогает.

Наконец Сигизмунду надоело лежать бревном, и он окликнул:

— Двала!

Тихонько так окликнул. Спокойно.

Та вздрогнула и замерла, съежившись. На него с ужасом уставилась. А он махнул ей рукой и лениво добавил:

— Да ты ходи, ходи… Не бойся…

И улегся на боку, рукой подпирая щеку. Так сподручней смотреть было.

Девку заворожил сигизмундов стеллаж. Этот стеллаж-«распорка», неряшливый и пыльный, был у Сигизмунда со студенческих времен и безумно раздражал Наталью. Та неоднократно покушалась на стеллаж, пыталась от него избавиться с помощью хитроумных интриг. И вот надо же! Наталья уже далече, а стеллаж — вот он стоит. И ничего ему не делается.

На стеллаже, кроме пыли, обитали книги Сигизмунда. Книги по программированию — его первой специальности, по электронике. Объемный труд по собаководству «Воспитай себе друга», подаренный находчивым Федором ко дню приобретения начальником собачки. Нелепо затесавшееся красное «огоньковское» собрание Лескова. Ностальгически приобретенный, но так до конца и не дочитанный Кастанеда. Беспорядочная куча книжек последних лет, преимущественно боевиков, кои неотразимо свидетельствовали об угасании сигизмундова интеллекта.

Среди множества ярких обложек перечитывалась только одна — семеновская «Валькирия». Да и та не подряд, а с середины: то здесь куснет, то там. То один эпизодик просмакует, то другой, а после снова лениво отложит.

В принципе, фантастику Сигизмунд читал только в семидесятые годы, в журналах «Техника молодежи», «Уральский следопыт» и «Знание — сила». Про роботов, которые живее всех живых. И про человечных инопланетян. И, конечно, про строительство коммунистического завтра в Галактике.

«Валькирию» купил случайно. Забрел как-то, изнывая от скуки, в Дом Книги и попал на встречу с писательницей. Писательница раздавала автографы и с серьезным видом отвечала на вопросы прыщавых юнцов.

Чтил Пелевина. Лежал у него бумажный, распавшийся на странички «Омон Ра». Эта книжица пришла в 93-м. Тяжелый был год. Купил за гроши в газетном ларьке. Купил и порадовался.

На самом верху, под потолком, имелась полка, занятая книгами по искусству. Еще одна эпоха в жизни Сигизмунда. Нарочно хранил так высоко — от пьяных приятелей. Любимых Натальей Глазунова и Шилова Сигизмунд выпроводил из своей жизни вместе с Натальей. А Матисса, Пикассо и Модильяни отначил. Наталье они все равно не нужны. Да и Сигизмунду, если вдуматься, тоже.

Самые нижние полки были заняты неопрятными распечатками, ксерокопиями. Все это потом уже сто раз издавалось цивильными томиками, но распечатки Сигизмунд так и не выбросил. Жалел. Все-таки память.

Краеугольным камнем «памяти» являлась большая обувная коробка, стыдливо задвинутая в задний угол. В коробке хранилась «Кама-сутра» — кипа изогнутых темных фотографий, переснятых со скверной машинописи в сером, будничном 1984 году. Сигизмунд так и не ознакомился с этим трудом. Остался кустарем-одиночкой.

Из предметов, представляющих материальную ценность, на стеллаже имелись: камешек из Крыма — память о первом лете с Натальей; камень с Эльбруса — память об альпинистской юности; цветное фото «Три товарища» — Сигизмунд с двумя друзьями на фоне «Новой Победы» (один из этих друзей вот уже два года как в Штатах, второй вот уже три года как спился); выцветший бумажный петушок — изделие Ярополка эпохи средней группы детского садика; очень пыльное серое макраме неизвестного назначения — подарок матери; несколько разнообразных пепельниц и засохший кактус в маленьком пластмассовом горшочке.

Все это пыльное разнообразие возымело на скудный ум девки ошеломляющий эффект. Минут пять, не меньше, она созерцала стеллаж, вытаращив глаза и раскрыв рот. Потом осторожно потрогала бумажного петушка.

Сигизмунд, подражая псу, с привзвизгом зевнул, и девка опять в страхе отскочила. Он покивал ей: мол, давай, давай…

Девка осмелела. Взяла в руки камешек. Укололась об кактус. Повозила пальцем по пыли. Вздохнула горестно. Полезла посмотреть, что там выше. Уронила себе на голову «Валькирию». Изумилась.

Подобрала «Валькирию», стала рассматривать. Картинка, видать, привлекла.

Повертела перед глазами. К Сигизмунду приблизилась, взволнованная. Стала в картинку пальцем тыкать, повторяя бессмысленно:

— Мави… меки… меки… мави…

— Мави, — согласился Сигизмунд. — Конечно, мави. И меки тоже.

Девка пошла шарить дальше.

Фотография самого Сигизмунда с «камрадами» на фоне «Новой Победы» почему-то не привлекла ее внимания. Даже обидно как-то.

С другой стороны, в комнате имелись такие конкуренты — хоть куда. Сигизмунд, едва выдворив Наталью, украсил бывшую супружескую спальню двумя памятниками полиграфического искусства. Один представлял собою огромный портрет Сальватора Дали с тараканьими усами и устрашающе вытаращенными глазами. Дали пялился прямо на постель, смущая редких женщин Сигизмунда. Второй плакат был куплен на Арбате в начале перестройки. На нем был изображен красноватый Ленин, усердно долбящий дырочки в перфоленте. Компьютеризация в разлив, мать ее ети!..