Такой была наша любовь - Мари Сюзини

рта; тяжелые веки навсегда скрыли его черный далекий снисходительный взгляд — он словно смотрел на нас уже из иного мира, ведь мы, вечно возбужденные, вечно стремившиеся куда-то, жаждущие новых впечатлений, вызывали у него не только удивление, но, пожалуй, и разочарование. Ни письма, ни слова прощания. Ушел незаметно, безмолвно. Вот такой же была и его живопись. И вся его жизнь. Мы были очень молоды, когда смерть отняла у нас друга, это случилось с нами впервые, и, словно заключив негласный договор, мы никогда больше не говорили об Андре. Как потом мы избегали упоминать имя Джеффа, который, кстати, был твоим лучшим другом, Матье. Вы вместе воевали под Бир-Хакеймом. Теперь-то мы знали бы, что ответить на его страстные призывы… Но, увы, слишком поздно! Целыми ночами сидели мы с тобой у его изголовья, почти не смея дышать, — вначале в его комнате, потом в больнице. Бир-Хакейм, героические подвиги… Джефф стал пленником легенды, и теперь его обуревали страсти, разобраться в которых у нас не было ни времени, ни желания. Вернувшись к мирной жизни, он почувствовал себя лишним, не сумел к ней приспособиться. Так же как не мог он привыкнуть к гражданской одежде. Но почему же он не поехал в Индокитай, почему не остался на сверхсрочную… Он все смотрел на свои руки, бесполезные, ненужные… Бежать с автоматом в руках, стрелять — только это он и умел… По ночам его мучили кошмары: «Стрелять! Стрелять!..» Видимо, теперь мы смогли бы лучше понять его. «Поймите же меня», — повторял он всю ночь. Навязчивая идея… Теперь, мне кажется, я знаю наконец, что он хотел сказать. Дело было не только в том, что мы не понимали его.

Потом наступила очередь Клода. Авиационная катастрофа. Никому никогда и в голову не пришло бы, что он может умереть. В нем было столько душевного тепла, и мы все так нуждались в этом тепле! Клод был всегда рядом, внимательный, уравновешенный, спокойный. Много веселых вечеров провели мы вместе. Танцевали, пили. Клод был всегда очень галантен, очень предупредителен, это было у него в крови… В один из таких вечеров Мадлен сказала мне: «Я очень несчастна…» Как назывался тот кабачок?.. Ты, конечно, тоже не помнишь… После смерти Клода Мадлен никогда больше не принимала участия в наших вечерах, никогда не приходила туда. Наверное, более несчастной, чем в тот вечер, она не была никогда. Она чувствовала себя несчастной настолько, что не могла больше сдерживаться, не могла молчать… В этом смысле горе похоже на счастье: счастье, которое ты испытал впервые — беспредельное, огромное счастье, — никогда не повторится снова с такою же силой…

Мы с тобой растеряли по дороге стольких людей… Но самым страшным было то, как ты оттолкнул от себя Сержа — с такою хитростью, с таким коварством, — я даже не предполагала, что ты способен на подобные вещи… Ты понял, что скоро наступит момент, когда он уже не будет представлять для тебя никакого интереса, и ты порвал с ним. Вовсе не потому, что он влюбился в меня… а может, в тебя или, скорее всего, в нас обоих — ведь мы были тогда прекрасной парой. Это был разрыв преднамеренный, тщательно подготовленный и продуманный. Ты тогда уже научился довольно бойко говорить по-русски… Серж… Он был похож на человека, который только что вышел из гетто. Большие черные глаза, темные волосы, худое лицо и этот молчаливый, страстный призыв во взгляде: «Любите меня!» Такой страстный, такой отчаянный, что хотелось бежать. Мы много месяцев жили втроем в маленькой квартирке, состоявшей из двух комнат и кухни. Вы оба были необходимы мне — один причинял мне страдания, и словно в отместку за это я заставляла страдать другого.

Из глубины зала гарсон подает Матье знак, что есть свободный столик. Они с трудом прокладывают себе путь среди танцующих пар и беспорядочно раздвинутых кресел. В зале довольно темно, и в этом полумраке лишь угадываются силуэты людей, которые сидят, запрокинув голову на спинку дивана.

— Ты приходил сюда когда-нибудь еще?

— Нет, я и сейчас с трудом узнал это кафе… Впрочем, как-то вечером, проходя мимо, зашел выпить… Если я не ошибаюсь…

Подошедший гарсон смотрит на них, и на губах его появляется улыбка, впрочем, она тут же исчезает; ничего не сказав, очевидно решив, что ошибся, он склоняется перед ними.

— Две порции виски «Бэллентайн», — говорит Матье.

Танцуют парень с девушкой. Танцуют на расстоянии друг от друга. Каждый по-своему, каждый ради собственного удовольствия. Вероятно, это джерк… Они совершенно не касаются друг друга. У них изящные жесты, плавные, мягкие движения, длинные ноги.

«Я несчастна… Когда отчаяние достигает предела, оно уничтожает, оно стирает все. Это так ужасно». Зажигая сигарету, Мадлен произнесла это таким вялым, равнодушным голосом, каким Юдит рассказывала нам потом о лагерях, о пережитых ужасах, о пытках и грудах трупов, среди которых она ожидала своего конца, о криках детей, которых отнимали у родителей. Точно все это происходило не с ней, точно это не имело к ней отношения…

— Посмотри, как они танцуют… Мне кажется, они счастливы…

— Это еще не известно.

Они уселись на диван, не то темно-зеленый, не то коричневый — в тусклом свете затененных ламп цвета различались плохо, — но бахрома была явно белой. Их головы почти соприкасались.

— Почему здесь повесили эту картину? — спросила Фабия.

— Я о ней много слышал… Она по крайней мере хороша своей простотой.

— Да, верно. Натюрморт… Больше ничего и не надо… Посмотри, что они танцуют. В этом нет ничего от прежнего…

— Если бы дело было только в танцах… Если бы только это… Все изменилось до неузнаваемости… Возраст — это так ужасно!

— Я знала, что и ты тоже думаешь об этом.

Они долго молчат. Вокруг люди громко разговаривают, смеются, окликают друг друга, приходят и уходят, поднимаются со своих мест и, протискиваясь между столиков, идут танцевать. А они сидят рядом, связанные незримыми узами, — два человека, которым нечего больше сказать друг другу… Если бы кто-нибудь увидел их сейчас, то непременно подумал, что они расстались не далее как сегодня утром… В глазах — ни волнения, ни любопытства. У него нет ни малейшей настороженности, боязни неделикатно коснуться того, что может оказаться болезненно-уязвимым для нее, Фабии, а она явно старается не задерживать взгляд на лице пожилого человека, худом и вместе с тем отяжелевшем, старается не смотреть на вздувшуюся вену на виске Матье. Наверное, поэтому она почти не поднимает глаз. Играет со спичечным коробком — зажав